Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

Глава LXVIII

Не смотря на полнолуніе, луна не показывалась тамъ, гдѣ ее можно было видѣть, и ночь была темна;— госпожа Діана совершаетъ иногда прогулку къ антиподамъ, оставляя долины во мракѣ и горы въ тѣни. Донъ-Кихотъ заплатилъ дань природѣ, заснулъ первымъ сномъ, но не позволилъ себѣ заснуть вторымъ; — оруженосецъ же его, напротивъ, засыпая, по обыкновенію, вечеромъ и просыпаясь утромъ, не зналъ что такое второй сонъ: видно онъ пользовался отличнымъ здоровьемъ и жилъ себѣ припѣваючи; потому что вѣчно озабоченный, вѣчно задумчивый Донъ-Кихотъ спалъ прерывистымъ сномъ. «Удивляетъ меня право, Санчо, твоя беззаботность», сказалъ онъ своему оруженосцу, пробудясь этой ночью; «ты какъ будто вылѣпленъ изъ мрамора, или вылитъ изъ бронзы; въ тебѣ, какъ въ статуѣ, нѣтъ ни чувства, ни движенія. Я бодрствую — ты спишь, я плачу — ты поешь, я изнемогаю отъ воздержанія, въ то время, какъ ты съ трудомъ дышишь, наѣвшись по горло. И однако вѣрному слугѣ слѣдовало бы раздѣлять горе съ своимъ господиномъ, слѣдовало бы хотя изъ простаго доброжелательства томиться его страданіемъ. Взгляни на свѣжесть этихъ луговъ, на это уединеніе, заставляющее насъ бодрствовать сколько-нибудь въ тишинѣ этой ночи. Встань, ради Бога, отойди отсюда, и дай себѣ наконецъ триста или четыреста ударовъ, въ счетъ тѣхъ, которыми назначено тебѣ разочаровать Дульцинею. Умоляю тебя, сдѣлай это, не заставь меня, какъ въ прошлый разъ, прибѣгнуть къ насилію; у тебя я знаю грубая и тяжелая рука. Если ты хорошенько отстегаешь себя, мы проведемъ остатокъ этой ночи въ пѣніи; я стану оплакивать въ пѣсняхъ моихъ разлуку, ты — сладость вѣрности, и мы сдѣлаемъ такимъ образомъ первый опытъ той пастушеской жизни, которую мы станемъ вести въ нашей деревнѣ«.

— Не монахъ я, ваша милость, отвѣтилъ Санчо, чтобы вставать въ полночь и бичевать себя, и не думаю, чтобы отодравъ себя до крови можно было, какъ ни чемъ не бывало, сейчасъ же запѣть. Дайте мнѣ, ради Бога спать, и не заставляйте меня пороть себя, или я поклянусь не прикасаться даже въ ворсу на моемъ камзолѣ, а не то въ своей кожѣ.

— О, черствая душа! воскликнулъ Донъ-Кихотъ; о бездушный оруженосецъ! о хлѣбъ, Богъ вѣсть кому поданный, о милости, которыми осыпалъ я и намѣренъ осыпать еще Богъ знаетъ кого. Бездушный, благодаря мнѣ, ты видѣлъ себя губернаторомъ, и благодаря мнѣ же надѣешься увидѣть себя графомъ, или чѣмъ-нибудь подобнымъ, и это не позже одного года, этого тяжелаго года, послѣ котораго долженъ же, какъ послѣ мрака, наступить свѣтъ.

— Ничего я не знаю, отвѣтилъ Санчо, кромѣ того, что не боюсь я, не надѣюсь, не тружусь и не наслаждаюсь въ то время, когда сплю. Да будетъ благословенъ тотъ, кто даровалъ намъ сонъ, этотъ плащъ, прикрывающій всѣ наши помыслы, это насыщающее насъ кушанье, эту свѣжесть, умѣряющую сжигающій насъ пламень, эту всемірную монету, на которую все купишь, эти вѣсы, на которыхъ колеблются король и простолюдинъ, мудрый и простой. Одно въ немъ дурно, это то, что онъ, какъ слышно, похожъ на смерть: отъ соннаго до мертваго разстояніе не большое.

— Никогда, Санчо, не слышалъ я отъ тебя такой умной рѣчи, сказалъ Донъ-Кихотъ, видно правду ты говоришь, что живешь не съ тѣмъ, съ кѣмъ родился, а съ кѣмъ ужился.

- Ну что, воскликнулъ Санчо, я, что ли, теперь пословицами заговорилъ? клянусь Богомъ, вы, ваша милость, лучше меня умѣете сыпать ими. Только ваши приходятся кстати, а мои — ни къ селу, ни къ городу. Но такъ или иначе, а все-таки это пословицы.

Въ это время въ подѣ раздались какіе то острые звуки и глухой шумъ, распространившійся по всей долинѣ. Донъ-Кихотъ всталъ и схватился за шпагу, а Санчо спрятался подъ своего осла, оградивъ себя съ обѣихъ сторонъ баррикадами, сложенными изъ Донъ-Кихотовскаго оружія и ослинаго вьюка; слуга былъ такъ же испуганъ, какъ господинъ его взволнованъ. Шумъ между тѣмъ усиливался съ минуты на минуту и раздавался все ближе и ближе ушей нашихъ искателей приключеній, изъ которыхъ одинъ окончательно струсилъ, мужество же другаго хорошо извѣстно каждому. Дѣло было въ томъ, что продавцы гнали въ этотъ ночной часъ на рынокъ болѣе шестисотъ поросенковъ, которые хрюканіемъ и пискомъ своимъ оглушали Донъ-Кихота и Санчо, не догадывавшихся, что бы это могло быть. Между тѣмъ огромное въ безпорядкѣ двигавшееся хрюкавшее стадо приближалось къ нашимъ искателямъ приключеній, и не уваживъ нисколько достоинства Донъ-Кихота и Санчо, прошло поверхъ ихъ, опрокинувъ ретраншаменты Санчо и сваливъ на землю Донъ-Кихота съ Россинантомъ въ придачу. Своимъ неожиданнымъ, быстрымъ нашествіемъ эти нечистыя животныя перемяли вьюкъ, оружіе, осла, Россинанта, Санчо и Донъ-Кихота. Санчо поднялся, какъ съумѣлъ, и попросилъ у своего господина шпагу, говоря, что онъ намѣренъ переколоть съ полдюжины невѣжливыхъ поросятъ, (онъ скоро узналъ ихъ), чтобы научить ихъ вѣжливости.

— Оставь ихъ, грустно отвѣтилъ ему Донъ-Кихотъ: пусть они спокойно продолжаютъ путь; — этотъ позоръ ниспосланъ мнѣ въ наказаніе за мой грѣхъ, и небо справедливо караетъ побѣжденнаго странствующаго рыцаря, предавая его на съѣденіе лисицамъ, на укушеніе осамъ и на топтаніе свиньямъ.

— И это тоже небесное наказаніе, сказалъ Санчо, что странствующіе оруженосцы предаются на съѣденіе москитамъ, на укушеніе блохамъ и на томленіе отъ голоду. Еслибъ мы — оруженосцы — были сынами нашихъ рыцарей, или по крайней мѣрѣ, близкой родней имъ, тогда пусть бы карали насъ за грѣхи вашихъ господъ до четвертаго поколѣнія. Но что общаго у Пансо съ Кихотомъ? Право, перевернемся лучше на бокъ, да вздремнемъ немного до свѣта. Богъ озаритъ насъ солнцемъ и утромъ мы встанемъ свѣжѣе.

— Спи, Санчо, сказалъ Донъ-Кихотъ, спи ты, созданный для спанья, а я, созданный для бодрствованія, погружусь въ мои мечтанія и выскажу ихъ въ маленькомъ мадригалѣ, сочиненномъ иною вчера вечеромъ, такъ что ты и не подозрѣвалъ этого.

— Ну, ваша милость, сказалъ Санчо, мечты, которыя поддаются на пѣсенки не должны быть слишкомъ мучительны. Слагайте же вы себѣ стихи, сколько вамъ будетъ угодно, а я стану спать, сколько мнѣ будетъ возможно. Съ послѣднимъ словомъ, растянувшись на землѣ въ полное свое удовольствіе, онъ скорчился и глубоко заснулъ, не тревожимый во снѣ ни долгами, ни горемъ, ни заботой. Донъ-Кихотъ же, прислонясь къ пробковому или буковому дереву (Сидъ Гамедъ не опредѣляетъ деревьевъ) пропѣлъ слѣдующія строфы, подъ музыку своихъ собственныхъ вздоховъ:

Раздираемый горестью въ разлукѣ съ Дульцинеей, томимый мыслью о своемъ пораженіи, рыцарь сопровождалъ каждый стихъ этой пѣсни безчисленнымъ количествомъ вздоховъ и орошалъ его ручьями слезъ.

Между тѣмъ наступило утро и солнечные лучи ударили въ глаза Санчо. Онъ пробудился, потянулся, протеръ глаза, выпрямилъ члены, потомъ осмотрѣлъ свою испорченную свиньями котомку, и послалъ во всѣмъ чертямъ и свиней и тѣхъ, кто гналъ ихъ. Вскорѣ за тѣмъ рыцарь и оруженосецъ пустились въ путь и подъ вечеръ увидѣли десять всадниковъ и четыре или пять пѣшеходовъ, шедшихъ на встрѣчу имъ. У Донъ-Кихота застучало сердце, Санчо обмеръ отъ испугу, увидѣвъ противъ себя воиновъ съ копьями и щитами.

— Санчо, сказалъ рыцарь, обращаясь къ своему оруженосцу, еслибъ я могъ обнажить мечъ, еслибъ данное иною слово не связывало мнѣ рукъ, эти воины, готовые напасть на насъ, были бы для меня освященнымъ хлѣбомъ. Но можетъ быть это совсѣмъ не то, что мы думаемъ.