Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

— Полноте, воскликнулъ Санчо, да здравствуетъ курица, да здравствуетъ она съ типуномъ своимъ; сегодня тебѣ удача, завтра мнѣ. Въ этихъ боевыхъ встрѣчахъ съ шпагами въ рукахъ ни за что ручаться нельзя, такой сегодня падаетъ, который завтра подымется, если только онъ не захочетъ остаться въ постели; пусть же онъ не унываетъ сегодня и съ прежнимъ мужествомъ вступитъ въ бой завтра. Вставайте же, ваша милость, да встрѣтьте донъ-Грегоріо; слышите шумъ — должно быть онъ уже здѣсь.

Санчо говорилъ правду. Отдавъ съ ренегатомъ отчетъ вице-королю въ томъ, какъ они пріѣхали и вернулись, донъ-Грегоріо, движимый желаніемъ поскорѣе увидѣть Анну Феликсъ, побѣжалъ къ донъ-Антоніо. Замѣтимъ, что онъ уѣхалъ изъ Алжира въ женскомъ платьѣ и въ лодкѣ переодѣлся въ платье спасшагося съ нимъ плѣннаго христіанина, но въ какомъ бы платьѣ ни явился онъ, ему нельзя было не симпатизировать всей душой; необыкновенный красавецъ — онъ казался юношей лѣтъ семнадцати, восемнадцати не болѣе. Рикотъ съ дочерью вышли встрѣтить его: отецъ — тронутый до слезъ; дочь — съ очаровательной застѣнчивостью. Поражая всѣхъ чрезвычайной красотой своей, донъ-Грегоріо и Анна Феликсъ не обнялись; слишкомъ сильная любовь обыкновенно очень робка; за нихъ говорило само молчаніе ихъ; глаза влюбленныхъ были устами, высказывавшими и счастіе и непорочные ихъ помыслы. Ренегатъ разсказалъ, какъ освободилъ онъ донъ-Грегоріо изъ темницы, а донъ-Грегоріо въ немногихъ словахъ, съ искуствомъ, обнаруживавшимъ въ немъ развитіе не по лѣтамъ, разсказалъ свое ужасное положеніе среди приставленной къ нему женской стражи. Въ концѣ концовъ Рикотъ щедро вознаградилъ ренегата и христіанскихъ гребцовъ, привезшихъ донъ-Грегоріо. Ренегатъ возвратился въ лоно римско-католической церкви; и покаяніе и раскаяніе оживило и освятило этого отверженнаго недавно человѣка.

Черезъ два дня вице-король переговорилъ съ донъ-Антоніо на счетъ того, какъ-бы оставить въ Испаніи Рикота и Анну Феликсъ, находя что такой благородный отецъ и такая христіанка дочь не могли быть людьми опасными. Донъ-Антоніо взялся хлопотать объ этомъ при дворѣ, куда его призывали другія дѣла, полагая, что подарками и протекціей можно преодолѣть тамъ много трудностей.

— Нѣтъ, нѣтъ, не помогутъ тамъ ни протекція, ни подарки, сказалъ присутствовавшій при этомъ Рикотъ. Предъ донъ-Бернардино Веласко, графомъ Салазаромъ, которому его величество поручилъ дѣло нашего изгнанія, безсильно все: слезы, моленія, подарки, обѣщанія. Правда, онъ смягчаетъ правосудіе милосердіемъ, но видя растлѣніе нашего народа, думаетъ исцѣлить его скорѣе прижиганіемъ жгучимъ камнемъ, чѣмъ успокоительнымъ бальзамомъ. Съ благоразуміемъ, съ какимъ онъ исполняетъ свою должность, и съ ужасомъ, внушаемымъ имъ всѣмъ, онъ на своихъ могучихъ плечахъ вынесъ исполненіе этой мѣры; и всѣ наши уловки, всѣ обманы не могли усыпить этого зоркаго Аргуса, наблюдающаго вѣчно отрытыми глазами, чтобы никто не исчезъ у него изъ виду и не скрылся, какъ скрытый корень, готовый въ послѣдствіи пустить ростки и родить ядовитый плодъ на землѣ испанской, очищенной и успокоенной наконецъ отъ страха, постоянно внушаемаго ей нашимъ племенемъ. Смѣло рѣшеніе Филиппа III и рѣдко благоразуміе, побудившее его поручить исполненіе его воли донъ-Бернардино Веласко.

— Какъ бы тамъ ни было, сказалъ донъ-Антоніо, я употреблю всѣ усилія при дворѣ, предоставивъ остальное волѣ небесъ. Донъ-Грегоріо отправится со мною утѣшать своихъ родителей въ печали, въ которую повергло ихъ его отсутствіе; Анна Феликсъ останется у моей жены или въ монастырѣ, и я увѣренъ, что его превосходительство вице-король дастъ убѣжище у себя Рикоту, пока не сдѣлаются извѣстны результаты моихъ хлопотъ.

Вице-король согласился на всѣ эти предложенія, но донъ-Грегоріо ни за что не хотѣлъ сначала покинуть Анну Феликсъ. Скоро однако желаніе увидѣть родныхъ и надежда, что ему удастся выхлопотать при дворѣ разрѣшеніе вернуться за своей невѣстой, побудили его согласиться на сдѣланное ему предложеніе. Анна Феликсъ осталась въ домѣ донъ-Антоніо, а Рикотъ во дворцѣ вице-короля.

Черезъ два дня послѣ отъѣзда донъ-Антоніо, отправились изъ Барселоны Донъ-Кихотъ и Санчо; претерпѣнное Донъ-Кихотомъ паденіе не позволило ему отправиться ранѣе. Дѣло не обошлось безъ вздоховъ, слезъ, обмороковъ и стенаній, когда донъ-Грегоріо подошелъ проститься съ Анной Феликсъ. Рикотъ предложилъ своему будущему зятю тысячу ефимковъ, но донъ-Грегоріо не взялъ ни одного, онъ занялъ пятсотъ ефимковъ у донъ-Антоніо, обѣщая возвратить ихъ ему въ Мадритѣ. Наконецъ оба они уѣхали, а вслѣдъ за ними; какъ мы сказали, отправились Донъ-Кихотъ и Санчо: Донъ-Кихотъ безъ оружія, въ одеждѣ путешественника; Санчо пѣшкомъ, взваливъ на осла своего Донъ-Кихотовскіе доспѣхи.

Глава LXVI

Покидая Барселону, Донъ-Кихотъ воскликнулъ, увидѣвъ мѣсто своего пораженія: «здѣсь была Троя! здѣсь мое малодушіе и моя несчастная звѣзда затмили мою прошедшую славу, здѣсь сыграла со мною злую шутку судьба и упало мое счастіе, чтобы никогда ужь не подняться.»

— Ваша милость, сказалъ ему Санчо, человѣку мужественному пристало быть такимъ же терпѣливымъ и твердымъ въ несчастіи, какъ радостнымъ въ счастіи. Я сужу по себѣ: если я чувствовалъ себя веселымъ, бывши губернаторомъ, то не горюю и теперь, очутившись пѣшимъ оруженосцемъ. Слышалъ я, что эта называемая нами судьба — баба причудливая, капризная, всегда хмѣльная и, въ добавокъ слѣпая; она не видитъ, что творитъ, и не знаетъ ни кого унижаетъ, ни кого возвышаетъ.

— Философъ ты, Санчо, сказалъ Донъ-Кихотъ; не знаю, право, кто научилъ тебя говорить такъ умно; замѣчу тебѣ только, другъ мой, что ничто не дѣлается случайно здѣсь; добро и зло ниспосылаются на насъ по велѣнію неба; оттого-то и говорятъ, что каждый самъ виновенъ въ своихъ удачахъ и неудачахъ. Я тоже самъ виновенъ въ моемъ несчастіи; я не умѣлъ благоразумно пользоваться счастіемъ, и дорого поплатился за свою надменность. Я долженъ былъ сообразить, что худому Россинанту не противостоять могучему коню рыцаря серебряной луны, и однако я принялъ предложенный мнѣ бой; я сражался, какъ могъ, но былъ поверженъ на землю и хотя потерялъ славу и честь, но не потерялъ способности сдержать данное иною слово. Когда я былъ безстрашнымъ странствующимъ рыцаремъ. рука и дѣла мои говорили за меня; теперь, ставши уничтоженнымъ оруженосцемъ, я хочу прослыть рыцаремъ своего слова, сдержавши данное иною обѣщаніе. Отправимся же, другъ Санчо, домой, и проведемъ тамъ этотъ тяжелый годъ моего искуса. Въ нашемъ вынужденномъ уединеніи, мы обновимъ силы, чтобы въ свое время опять взяться за оружіе, отъ котораго я никогда не откажусь.

— Ваша милость, отвѣтилъ Санчо, ходить пѣшкомъ право не такъ особенно пріятно, чтобы я соглашался дѣлать большіе переходы. Повѣсимъ же это оружіе, какъ висѣльника, на какое нибудь дерево, и когда я усядусь на спинѣ моего осла, и не будутъ ноги мои топтать земли, тогда станемъ дѣлать какіе вамъ угодно переходы. Думать же, что я стану расхаживать, какъ вамъ будетъ угодно, пѣшкомъ, значило бы принимать ночь за день.

— Прекрасно, сказалъ Донъ-Кихотъ; повѣсимъ наше оружіе на дерево, какъ трофей, и напишемъ сверхъ или вокругъ его эти два стиха, начертанные надъ трофеями Роланда:

Да не дерзнетъ никто рукой къ нимъ прикоснуться,

Когда не хочетъ онъ съ Роландомъ здѣсь столкнуться.

— Золотыя слова, отвѣтилъ Санчо, и еслибъ не понадобился намъ въ дорогѣ Россинантъ, такъ посовѣтывалъ бы я вашей милости повѣсить и его за одно съ вашими доспѣхами.

— И потому то я не повѣшу ни Россинанта, ни моего оружія; да не будетъ сказано обо мнѣ, что я дурно вознаградилъ хорошую услугу.

— Ваша правда, замѣтилъ Санчо; умные люди говорятъ, что не слѣдуетъ обвинять вьюка въ винѣ осла. Въ вашемъ пораженіи виновны вы сами, поэтому вы и накажите сами себя, и пусть гнѣвъ вашъ не разразится ни надъ этимъ несчастнымъ, разбитымъ и окровавленнымъ оружіемъ, ни надъ добрымъ и мягкимъ Россинантомъ, ни надъ моими деликатными ногами, заставляя ихъ путешествовать болѣе, чѣмъ слѣдуетъ.