Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

Вѣсти, сообщенныя герцогу бакалавромъ, побудили его сыграть съ Донъ-Кихотомъ послѣднюю шутку: такъ нравилось ему морочить рыцаря и оруженосца. Приказавши коннымъ и пѣшимъ занять вблизи и вдали отъ замка всѣ дороги, по которымъ могъ пройти Донъ-Кихотъ — онъ велѣлъ привести его волей или неволей въ замокъ, если только онъ попадется на встрѣчу высланнымъ имъ людямъ; и Донъ-Кихотъ, какъ мы видѣли, дѣйствительно попался. Извѣщенный объ этомъ герцогъ поспѣшилъ тотчасъ же устроить всю эту погребальную церемонію, велѣлъ зажечь факелы и свѣчи, положить Альтизвдору на катафалкъ, и все это было устроено натурально до нельзя.

Сидъ-Гамедъ замѣчаетъ по этому поводу, что мистификаторы и мистифицируемые были по его мнѣнію одинаково безумны, и что герцогъ и герцогиня не могли придумать ничего глупѣе, какъ насмѣхаться надъ двумя безумцами, изъ которыхъ одинъ спалъ уже какъ убитый, другой бодрствовалъ какъ полуумный; и съ первыми лучами солнца поднялся на ноги; — побѣдителемъ, или побѣжденнымъ, Донъ-Кихотъ никогда не любилъ нѣжиться въ постели. Призванная, по мнѣнію рыцаря, отъ смерти въ жизни, Альтизидора, угождая господамъ своимъ, отправилась къ Донъ-Кихоту и одѣтая въ бѣлую тафтяную тунику, усѣянную золотыми цвѣтами, покрытая той самой гирляндой, въ которой она лежала въ гробу, опираясь за черную эбеновую палку, она неожиданно вошла въ спальню рыцари. Смущенный и удивленный этимъ визитомъ, Донъ-Кихотъ почти весь спрятался въ простыни и одѣяло и совершенно онѣмѣлъ, не находя ни одного любезнаго слова для Альтизвдоры. Сѣвши съ тяжелымъ вздохомъ у изголовья рыцаря, Альтизидора сказала ему нѣжнымъ и слабымъ голосомъ:

— Только доведенныя любовью до крайности, знатныя дамы и дѣвушки, забывая всякое приличіе, позволяютъ языку своему открывать тайны сердца. Благородный Донъ-Кихотъ Ламанчскій! я — одна изъ этихъ влюбленныхъ, терпѣливая и цѣломудренная до того, что отъ избытка цѣломудрія душа моя унеслась въ моемъ молчаніи, и я умерла. Безчувственный рыцарь! размышіляя два дни тому назадъ о томъ, какъ жестоко ты обошелся со мною, вспоминая, что ты оставался твердымъ, какъ мраморъ, къ моимъ призваніямъ, я съ горя умерла, или по крайней мѣрѣ всѣмъ показалось, что я умерла. И еслибъ любовь не сжалилась надо мною, еслибъ она не явилась во мнѣ за помощь въ бичеваніи этого добраго оруженосца, такъ я навсегда осталась бы на томъ свѣтѣ.

— Лучше-бы было этой любви дѣйствовать за васъ черезъ моего осла, воскликнулъ Санчо, ужь какъ бы я поблагодарилъ ее за это. Но скажите, ради Бога, сударыня, — да пошлетъ вамъ господь болѣе чувствительнаго любовника, чѣмъ мой господинъ, — что видѣли вы въ аду? потому что тотъ, кто умираетъ съ отчаянія, долженъ же побывать тамъ.

— Должно быть я не совсѣмъ умерла, отвѣтила Альтизидора, потому что я не была въ аду; еслибъ я туда попала, такъ не выбралась бы оттуда, не смотря на все мое желаніе. Я только приближалась къ воротамъ его и увидѣла, что черти играли тамъ въ мячъ, одѣтые, какъ слѣдуетъ, въ камзолахъ и панталонахъ, съ валонскими воротниками, обшитыми кружевомъ и съ такими-же манжетами, высунувъ изъ подъ нихъ четыре пальца, чтобы руки казались длиннѣе. Они держали зажженныя ракеты, и что особенно удивило меня, это то, что мячъ замѣняла имъ — небывалая и невиданная вещь — книга, наполненная пыжами и надутая вѣтромъ. Но еще болѣе удивило меня то, что они не радовались, какъ всякіе игроки, выигрывая, и не печалились, проигрывая, а только ворчали, ругались и проклинали.

— Что къ тутъ удивительнаго? замѣтилъ Санчо; играютъ или не играютъ, выигрываютъ или проигрываютъ черти, они всегда недовольны.

— Должно быть такъ, отвѣтила Альтизидора, но вотъ что еще удивляетъ или удивило меня, это то, что мячъ, кинутый вверхъ, не падалъ назадъ, такъ что въ другой разъ его нельзя было подбросить и книги — новыя и старыя — такъ и летѣли одна за другой; между прочимъ одна изъ нихъ, вся въ огнѣ, но совсѣмъ новая и отлично переплетенная, получила такого тумака, что вся разлетѣлась. «Посмотри, что это за книга, сказалъ одинъ чортъ другому. — Вторая часть Донъ-Кихота Ламанчскаго, отвѣтили ему, написанная не Сидъ-Гамедомъ, а какимъ-то тордезиласскимъ аррагонцемъ.» Вонъ ее отсюда, кликнулъ чортъ, швырнуть ее въ бездны ада, чтобы не видѣли ея мои глаза. «Развѣ это такая плохая книга?» спросилъ другой чортъ. Такая плохая, сказалъ первый, что — я самъ чортъ — не могъ бы написать ничего хуже. Потомъ они принялись играть другими книгами, а я постаралась запомнить это видѣніе, услышавъ о Донъ-Кихотѣ, котораго я такъ пламенно люблю.

— Должно быть вы видѣли все это на яву, сказалъ Донъ-Кихотъ, потому что я одинъ на свѣтѣ. Новая эта исторія переходитъ изъ рукъ въ руки, но всякій швыряетъ ее. Я впрочемъ нисколько не встревоженъ тѣмъ, что брожу, какъ привидѣніе, во мракѣ безднъ и по свѣту земному — потому что въ этой исторіи говорится вовсе не обо мнѣ. Если она хороша, правдива, она проживетъ вѣка, если плоха, она скоро перейдетъ пространство, раздѣляющее колыбель ея отъ могилы.

Альтизидора вновь начала было жаловаться на безчувственность рыцаря, но Донъ-Кихотъ поспѣшилъ прервать ее: «я ужъ нѣсколько разъ говорилъ вамъ», сказалъ онъ, «что напрасно обратились вы съ вашей любовью ко мнѣ; я не могу любить васъ взаимно, и могу предложить вамъ — одну только благодарность. Я рожденъ для Дульцинеи Тобозской, и если есть на свѣтѣ рокъ, то онъ сохранилъ меня только для нее. Думать, что образъ другой красавицы можетъ затмить въ моемъ сердцѣ образъ Дульцинеи, значитъ мечтать о невозможномъ; невозможное же останется невозможнымъ и это должно заставить васъ забыть обо мнѣ«.

Услышавъ это, Альтизидора въ порывѣ притворнаго гнѣва воскликнула: «ахъ ты, доyъ-мерлюшка сушеная, ахъ ты чугунная душа, смертный ты грѣхъ, бездушнѣйшій негодяй изъ негодяевъ; если и вцѣплюсь тебѣ въ лицо, я выцарапаю тебѣ глаза. Неужели ты думаешь, донъ-избитый палками, донъ-побѣжденный, что я, въ самомъ дѣлѣ, умирала изъ-за тебя? Да вѣдь передъ тобой играли сегодня ночью комедію! Стану я изъ-за такого верблюда умирать!

— Я тоже думаю, перебилъ Санчо; потому что когда говорятъ будто влюбленный умираетъ отъ любви, такъ вѣдь это говорятъ для смѣлу. Языкъ безъ костей, говорить можно что угодно, но чтобы умереть отъ любви, пусть Іуда предатель повѣритъ этому.

Въ эту минуту въ комнату Донъ-Кихота вошелъ музыкантъ, пѣвецъ и поэтъ, пѣвшій извѣстныя строфы надъ гробомъ Альтизидоры: «Прошу вашу милость», сказалъ онъ низко поклонившись рыцарю, «считать меня самымъ вѣрнымъ и преданнымъ вашимъ слугой, я имъ сталъ давно, удивляясь вашимъ подвигамъ столько же, сколько вашей славѣ«

— Скажите, пожалуйста, кто вы такой? отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, чтобы я могъ отвѣтить вамъ, какъ вы того заслуживаете. Молодой человѣкъ сказалъ, что онъ пѣвецъ и музыкантъ, пѣвшій этой ночью.

— У васъ превосходный голосъ, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, но только я долженъ сказать вамъ, что ваша пѣснь была совсѣмъ не кстати; что общаго имѣютъ стансы Гарсиласко съ смертью этой дамы.

— Ничего, отвѣтилъ музыкантъ; но мы, поэты, пишемъ, что намъ на умъ взбредетъ и крадемъ, что придется, не заботясь о томъ, кстати это или некстати, зная, что всякая пропѣтая и написанная глупость сойдетъ намъ съ рукъ, какъ поэтическая вольность.

Домъ-Кихотъ собирался что-то отвѣтить, но ему посѣщалъ приходъ герцога и герцогини. Между хозяевами и гостемъ завязался тогда длинный и пріятный разговоръ, въ продолженіе котораго Санчо наговорилъ столько милыхъ вещей и такихъ злыхъ шутокъ, что вновь изумилъ герцога и герцогиню своей тонкой остротой, соединенной съ такимъ простодушіемъ. Донъ-Кихотъ просилъ герцога позволить ему отправиться сегодня же, сказавъ, что побѣжденнымъ рыцарямъ приличнѣе жить въ свинушникѣ, чѣмъ въ царственныхъ чертогахъ. Герцогъ охотно согласился на это, а герцогиня спросила его, золъ ли онъ на Альтизидору?

— Герцогиня, сказалъ Донъ-Кихотъ; все несчастіе, вся бѣда этой дѣвушки происходитъ отъ праздности, она всему виною, и самое лучшее, что можно посовѣтовать Альтизидорѣ, это заняться какимъ-нибудь честнымъ дѣломъ. Въ аду, говоритъ она, наряжаются въ кружева, вѣроятно она тоже умѣетъ плести ихъ, пусть же прилежно займется она этимъ дѣломъ, и пока пальцы ея будутъ заняты иглой, любимый или любимые образы не будутъ тревожить ея воображенія. Вотъ мое мнѣніе, вотъ мой совѣтъ.