Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

— Неправда, отвѣтилъ Санчо, я не такъ жаденъ, какъ чистоплотенъ, и господину моему Донъ-Кихоту очень хорошо извѣстно, что горстью орѣховъ или желудей, мы, какъ нельзя лучше, питаемся иной разъ, цѣлую недѣлю. Правда, если даютъ мнѣ телку, я накидываю на нее веревку, словомъ кушаю что мнѣ подаютъ, и всегда принаравливаюсь къ обстоятельствамъ. Но тотъ, кто говоритъ, будто я неряшливый обжора, самъ не знаетъ, что городитъ, и я бы иначе отвѣтилъ ему, еслибъ не эти почтенныя бороды, сидящія за столомъ.

— Чистота и умѣренность, соблюдаемыя Санчо въ ѣдѣ, отозвался Донъ-Кихотъ, достойны быть увѣковѣчены на металлическихъ листахъ; когда онъ голоденъ, онъ точно немного прожорливъ, жуетъ пищу обѣими челюстями и проглатываетъ кусокъ за кускомъ, но онъ всегда такъ чистоплотенъ, даже щепетиленъ, что бывши губернаторомъ, подносилъ ко рту не иначе, какъ на концѣ ножа даже виноградъ и гранаты.

— Какъ! воскликнулъ донъ-Антоніо, Санчо былъ губернаторомъ?

— Да, воскликнулъ Санчо, на островѣ Бараторіи; я управлялъ имъ на славу десять дней и потерявши въ эти десять дней сонъ и спокойствіе научился презирать всевозможными губернаторствами. Я убѣжалъ съ этого острова, упалъ на дорогѣ въ пещеру, гдѣ считалъ себя уже мертвымъ и освободился изъ нее какимъ-то чудомъ. — Донъ-Кихотъ поспѣшилъ разсказать гостямъ донъ-Антоніо со всѣми подробностями исторію губернаторства Санчо и заинтересовалъ этимъ разсказомъ все общество.

Послѣ обѣда донъ-Антоніо взялъ Донъ-Кихота за руку и повелъ его въ уединенный покой, гдѣ стоялъ только столъ, сдѣланный повидимому изъ яшмы, поддерживаемый такой же ножкой. На этомъ столѣ помѣщалась голова, походившая на бронзовые бюсты римскихъ императоровъ. Донъ-Антоніо провелъ Донъ-Кихота по всей комнатѣ и нѣсколько разъ обошелъ съ нимъ вокругъ стола. «Теперь», сказалъ онъ, «когда никто, не слышитъ насъ, я разскажу вамъ, господинъ Донъ-Кихотъ, нѣчто до того удивительное, что ни вамъ, ни мнѣ вѣроятно, не приходилось слышать ничего подобнаго, но только дайте мнѣ слово сохранить это въ величайшей тайнѣ«.

— Клянусь, и для большей вѣрности, прикрою клятву мою каменной плитой, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. Вѣрьте мнѣ, донъ-Антоніо, (Донъ-Кихотъ успѣлъ уже узнать, какъ зовутъ его хозяина), вы говорите тому, у кого есть только уши слышатъ васъ, но нѣтъ языка разсказывать слышанное. Открывая вашу тайну, вы опустите ее въ бездну молчанія.

Донъ-Кихотъ пребывалъ неподвиженъ, нетерпѣливо ожидая къ чему приведутъ всѣ эти предосторожности. Взявъ рыцаря за руку, донъ-Антоніо возложилъ ее на руку бронзовой головы, на яшмовый столъ и на поддерживавшую его ножку. «Эта голова», сказалъ онъ Донъ-Кихоту; «сдѣлана однимъ изъ величайшихъ волшебниковъ и кудесниковъ, существовавшихъ когда либо на свѣтѣ. Это былъ, если не ошибаюсь, полякъ, ученикъ знаменитаго Эскотилло, о которомъ разсказываютъ такъ много чудеснаго. Онъ жилъ нѣкоторое время у меня въ домѣ; и за тысячу червонцевъ сдѣлалъ мнѣ эту голову, обладающую чудеснымъ даромъ отвѣчать на нее, что у нея спрашиваютъ. Сказавъ это, донъ-Антоніо начерталъ круги, написалъ іероглифы, сдѣлалъ наблюденіе надъ звѣздани, словомъ исполнилъ свою работу съ совершенствомъ, которое мы увидимъ завтра. «По пятницамъ», добавилъ онъ, «голова эта молчитъ, сегодня же пятница, и потому она заговорятъ не раньше какъ завтра. Тѣмъ временемъ, вы можете обдумать вопросы, которые вы намѣрены предложить ей, и она отвѣтитъ вамъ сущую правду; говорю вамъ это по опыту». Чудесныя свойства, которыми обладала бронзовая голова, не мало удивили Донъ-Кихота; онъ даже не вполнѣ довѣрялъ имъ. Но видя, какъ скоро могъ убѣдиться онъ въ этомъ чудѣ, рыцарь не сказалъ ни слова, и только поблагодарилъ хозяина дома за открытіе ему такого удивительнаго секрета. За тѣмъ они покинули комнату, которую донъ-Антоніо заперъ на ключъ и возвратились въ залу, гдѣ ихъ ожидало остальное общество, собравшееся въ домѣ донъ-Антоніо, слушая Санчо, разсказывавшаго, во время отлучки Донъ-Кихота, случившіеся съ рыцаремъ приключенія.

Вечеромъ Донъ-Кихота просили прогуляться по городу, безъ оружія, въ обыкновенномъ платьѣ, и въ буромъ плащѣ, подъ которымъ въ это жаркое время пропотѣлъ бы даже ледъ; слуги донъ-Антоніо должны были этимъ временемъ занимать Санчо и не пускать его изъ дому. Донъ Кихотъ ѣхалъ верхомъ не на Россинантѣ, а на большомъ, быстромъ, богато убранномъ мулѣ. Рыцарю накинули на плечи плащъ и привязали сзади такъ, что онъ не замѣтилъ этого, пергаментъ съ надписью большими буквами: «это — Донъ-Кихотъ Ламанчскій.» Надпись эта поражала всѣхъ прохожихъ, возвѣщая имъ, кто это ѣдетъ на мулѣ; и Донъ-Кихотъ чрезвычайно удивленъ былъ, видя, что всѣ узнаютъ и называютъ его по имени. «Какъ велико могущество странствующаго рыцарства», сказалъ онъ, обращаясь къ ѣхавшему рядомъ съ нимъ донъ-Антоніо, «оно доставляетъ рыцарю всесвѣтную извѣстность. Вы видите, донъ-Антоніо, всѣ, знакомые и незнакомые, даже маленькіе дѣти, никогда не видавшія меня въ глаза, сразу узнаютъ меня.»

— Иначе и быть не можетъ, господинъ Донъ-Кихотъ, отвѣтилъ донъ-Антоніо; какъ пламени нельзя ни замкнуть, ни укрыть, такъ не укрыть, не замкнуть и доблести особенно боевой, возносящейся надъ всѣмъ въ мірѣ и все озаряющей своимъ сіяніемъ.

Тѣмъ временемъ, какъ Донъ-Кихотъ ѣхалъ среди неумолкавшихъ привѣтственныхъ кликовъ, какой-то прохожій кастилецъ, прочитавъ надпись на спинѣ рыцаря, подошелъ къ Донъ-Кихоту и сказалъ ему: «чортъ тебя возьми, Донъ-Кихотъ Ламанчскій! Какъ ты добрался сюда живымъ послѣ всѣхъ палочныхъ ударовъ, сыпавшихся на твои плечи! Ты полуумный, и еслибъ ты былъ полуумнымъ только самъ для себя, еслибъ ты сидѣлъ себѣ въ углу одинъ съ твоими безумствами, бѣда была бы не велика, но безуміе твое заражаетъ всякаго, кто только свяжется съ тобой. Вотъ хоть эти, сопровождающіе тебя теперь! Поѣзжай, сумазбродъ, домой: займись своимъ имѣніемъ, женою, дѣтьми, и оставь всѣ эти дурачества, которыя переворачиваютъ вверхъ дномъ твою голову и мутятъ твой разсудокъ.»

— Ступай, любезный, своей дорогой, сказалъ ему донъ-Антоніо, и не давай совѣтовъ тому, кто не проситъ тебя. Господинъ Донъ-Кихотъ находится въ полномъ разсудкѣ, да и всѣ мы не полуумные; мы знаемъ, что доблесть должна быть почтена всегда и во всемъ. Убирайся же по добру, до здорову, и не суй носа туда, гдѣ тебя не спрашиваютъ.

— Клянусь Богомъ, вы правы, воскликнулъ кастилецъ, уговаривать этого господина все равно, что стрѣлять горохомъ въ стѣну. И все таки жалко мнѣ видѣть человѣка выказывающаго, какъ говорятъ, столько свѣтлаго ума, вязнущимъ въ тинѣ странствующаго рыцарства. Но будь я проклятъ, со всѣмъ моимъ родомъ, если отъ сегодня я посовѣтую что нибудь этому господину; хотя бы мнѣ суждено было прожить больше чѣмъ Мафусаилу; — не сдѣлаю я этого, какъ бы меня не упрашивали.

Совѣтчикъ ушелъ, и кавалькада, отправилась дальше. Но Донъ-Кихота преслѣдовала такая толпа ребятишекъ и людей всякаго званія, желавшихъ прочесть надпись на спинѣ рыцаря, что донъ-Антоніо принужденъ былъ, наконецъ, снять ее, притворившись, что онъ снимаетъ со спины Донъ-Кихота совсѣмъ что-то другое. Между темъ наступила ночь и Донъ-Кихотъ съ сопровождавшимъ его обществомъ возвратился къ донъ-Антоніо, къ которому собралось въ этотъ вечеръ много дамъ. Жена его, благородная, молодая, умная, любезная дама, пригласила къ себѣ на вечеръ дамское общество, что бы посмѣяться надъ Донъ-Кихотомъ. Почти всѣ приглашенные собрались на великолѣпный балъ, открывшійся около 10 часовъ вечера. Въ числѣ дамъ находилось нѣсколько очень веселыхъ, умѣвшихъ шутить, никого не сердя. Онѣ заставили Донъ-Кихота танцовать до упаду. Интересно было видѣть танцующей — эту длинную, сухую, желтую, уныло-задумчивую и не особенно легкую фигуру въ добавокъ, ему мѣшало еще платье его. Дѣвушки украдкой дѣлали ему глазки и нашептывали признанія въ любви; и также украдкой, гордо отвѣчалъ рыцарь на всѣ эти любовныя признанія. Видя себя наконецъ подавляемымъ любовью, Донъ-Кихотъ возвысилъ голосъ и сказалъ: «fugite, partes adversae;» [23] ради Бога, успокойтесь, прекрасныя даны! подумайте, что въ сердцѣ моемъ царитъ несравненная Дульцинея Тобозская и охраняетъ меня отъ всякаго другаго любовнаго ига.» Съ послѣднимъ словомъ онъ упалъ на подъ, совершенно усталый и измученный.