Лысая (СИ)

Вдруг это опять Харли?

— Да? — взяла она трубку.

К счастью, её опасения не оправдались: это была мама Лизы.

— Алло, это Паша?

— Да, здравствуйте, Тамара Сергеевна…

— Пашенька, представляешь, Лиза этим утром родила! Мальчик!

Если бы на Пашкиной голове сейчас были волосы — то они бы зашевелились. Спину прошиб горячий пот.

— Только недавно разрешили позвонить: акушер рассказал, что Лиза держалась молодцом, хотя звонила она и чуть не плакала, но радостная, Паша, значит, всё хорошо! Мальчик, вроде бы здоровый, два семьсот…

— Ох, я… Даже не знаю, что сказать, — призналась Пашка, выслушивая радостный рассказ Лизиной мамы. — Поздравляю с внуком!

— Спасибо, спасибо, Паша! Я сама так рада, что сейчас всех друзей обзваниваю, тебя набрать решила… Ты-то как, моя хорошая?

— Ой, да… Нормально всё. Приболела вот немного. Простыла.

— Выздоравливай обязательно! Врач сказал, через несколько дней выпишут, мы Лизоньку из роддома встречать будем! Давай уж с нами, посмотришь хоть на малютку!..

Что-то скребнуло по сердцу Лысую. Она спросила:

— Извините, что такое спрашиваю, но вас не пугает, что у него не будет отца?

Даже сквозь телефон было слышно, что радость Лизиной мамы слегка спала от этих слов. Пашке стало совестно, но она понимала, что не могла не спросить этого.

— Ну… что уж тут поделаешь, — стушевалась она, — Мы позаботимся о нём, как сможем…

— Простите, ляпнула глупость… Это здорово, что всё хорошо! Передавайте Лизке огромный и горячий привет от меня! А фамилию он вашу возьмёт?

— Да, конечно…

— А имя какое дадите?

— Лиза сказала, что решила, но нам не говорит. Сказала: вот выпишут, расскажу вам, но мы с мужем хотим её завтра навестить, если разрешат…

«Вряд ли разрешат», — подумала про себя Пашка, но ничего не сказала.

 — Ещё раз поздравляю вас.

 — Вот же дёрнул чёрт! — с чувством сказала Пашка самой себе, когда телефон затих. Можно было бы не портить радость женщине, у которой родился внук!..

«Как она вообще может радоваться… Если не знает даже, кто отец его. Неужели, они настолько хотят внуков?».

Несмотря на недовольные мысли, на сердце у Пашки отлегло: у Лизы родился сын.

Хоть через несколько дней Пашка и выздоровела, но ни на какую встречу из роддома она не пошла, потому что твёрдо помнила, что Лизок от неё отказалась. С её точки зрения, вполне заслуженно: в тяжёлый для неё период Пашка бесследно пропала, и даже ни разу не позвонила, чтобы справиться о её самочувствии. Вполне возможно, что Лизок в момент звонка была вся на нервах… но даже это не исправляло того, что Пашке было стыдно показываться ей на глаза. Потому что на момент, когда Лизе было страшно перед родами — Пашка решила на всё забить, уйдя в запой.

И за это ей было неимоверно стыдно.

— Три в степени синус девяноста… Романова, ты записываешь? Сколько будет?

— Аа… ээ… Три будет.

— Правильно, дальше…

Подготовка к майским экзаменам занимала всё школьное время, поэтому апрель для Пашки летел кувырком: она едва успевала справляться со всей кипой долгов и контрольных, которые на неё навалились. Был один плюс: у неё почти не осталось времени на хандру.

Она возобновила прерванную переписку с Марьей, которая не забрасывала своей разведывательной деятельности, и нашла список баллов для поступления на факультет психологии СПбГУ. Так что теперь Пашка точно знала, что ей нужно сдавать, чтобы поступить в Питерский вуз — и она изо всех сил налегла на биологию, решив, что будет сдавать её итоговым предметом.

…– Э, кто сегодня дежурит? — спросил кто-то из класса после четвёртого урока. Все опасливо заоглядывались, а кто-то другой сказал:

— Сегодня Лысая с Казанцевой должны! Вчера четвёртая парта были…

Но соседка Пашки уже успела куда-то благополучно срулить. Угрюмая Пашка дождалась, пока все уйдут, и стала убираться в классе.

— Помочь?

В дверях стоял Дима Рубенцов, почему-то ни с того, ни с сего решивший развернуться. Пашка не злилась на него, но с того дня, как они поссорились, толком с ним не разговаривала. Ощущала смутное желание извиниться за скотское поведение и грубые слова — вот только кто она такая, чтобы извиняться перед каким-то там Рубенцовым?

Мысленно пояснив себе, кто она такая, Пашка набрала в грудь воздуха, прежде чем сказать:

— Ну помоги, раз пришёл…

Пока она стирала с доски мел, Дима совком собрал мусор по классу, а затем ещё и полил цветы. Когда работа была окончена, он беспечно присел на парту, ожидая, пока Пашка закончит свою часть работы.

 — Слушай, — сказала она, кидая тряпку в раковину через три метра от неё. — Ты не злишься на меня?

Дима серьёзно взглянул на неё.

— За что?

— Сам знаешь. Я наговорила хуйни всякой…

Замявшись, Пашка подошла к своей парте и сняла с крючка сумку.

— Ты мне друг, Рубен. Забудь то, что я тогда ляпнула. Ты мне друг и всегда им был.

Она не видела, потому что уже повернулась к нему спиной, направляясь к выходу из класса, но точно знала, что Дима улыбнулся, сказав:

— Да базару ноль.

2.

Когда наступил блаженный май, уроков стало немного меньше, и Пашка, порядком подтянувшая свою учёбу, наконец могла позволить себе немного расслабиться. Родители скептически восприняли её намерение поступать в Петербург, но, посовещавшись, сошлись во мнениях: если сможешь и наберёшь нужное количество баллов, то поступай.

Это придало Пашке дополнительного стимула.

Она сама не заметила, как за апрель у неё отросли волосы, так что теперь она даже не была полноценно лысой: рыжие кудри закрыли не только татуировку, но и уши, спустились к щекам и теперь непривычно их щекотали — но Пашка глядела на себя в зеркало и иногда думала, что ей так даже идёт. В классе теперь не знали, как её звать, то ли по привычке Лысой, то ли снова Рыжей. Так что хотя бы в последний месяц (не без влияния Димы Рубенцова) для своих одноклассников она стала просто Пашей.

Май цвёл и пах, блестел на улице чистым асфальтом, радовал позеленевшими деревьями, поздними закатами и ранними рассветами. Иногда, возвращаясь со школы домой, Пашка неизменно грустила о том, что Истомин не видит всей этой красоты.

Он бы точно оценил.

Голова раскалывалась. Болело всё тело, и особенно — промежность. Не стоило и говорить о том, что царило на душе: там было запустение.

Наташа не могла плакать, настолько была измождена.

Май всегда был её любимым временем, но только не в этот год — когда в один момент всё пошло под откос. От неё отвернулись верные Клоуны, у отца неожиданно появились какие-то крупные долги — всё пошло наперекосяк. Теперь ей нельзя было даже спокойно выйти на улицу, чтобы её не заметил кто-то, кто её знал — а знала её добрая часть Полтинника, где она и жила. Внезапно ей заинтересовалась полиция, и несколько раз её отводили в участок, откуда отец теперь забирать её не спешил. Рассчитывать больше было не на кого. Возобновились прошедшие, было, неврозы, вкупе с месячными и весенними болезнями дающие просто невообразимый эффект. Масла в огонь подливали и мелкие пакости, что творили те, кто узнал, где она живёт: к примеру, однажды дверь её квартиры оказалась изрисована краской из баллончика, и пока Наташа её оттирала, насквозь пропахла ацетоном.

И всё же до этого в ней теплилась какая-то незримая упорная надежда, что всё образуется, и что всё ещё будет. Рано или поздно о ней все забудут, и всё станет хорошо. Так она считала.

До вчерашнего вечера, когда её по пути домой поймала компания Клоунов. Наташа предпочитала не вспоминать, что произошло: но настолько больно и настолько мучительно стыдно ей не было никогда в жизни. И теперь, когда от одного воспоминания о том, что произошло, её начинало тошнить, мысли Наташи пришли туда, куда неизменно сходились мысли людей, дошедших до крайней степени отчаяния: Харли решила покончить с собой.

Она не собиралась оставлять никакой предсмертной записки: решила, что просто наглотается таблеток, и помочь ей никто не сможет. Однако чем дольше она думала об этом, тем глубже проникало в её душу подлое и спасительное сомнение. Разве стоит ей умирать вот так — униженно и тихо подыхать от передоза в собственной квартире? Разве не будет это значить, что она проиграла своим обидчикам, своим врагам? Несколько раз глубоко вдохнув воздух, Наташа убедилась, что это не помогает.