Анамнез декадентствующего пессимиста

Тогда, на середине моста, на середине пути, всегда на середине: книги ли, беседы, любовного акта – до меня дошло вновь, что я никогда не делал того, что хотелось, и поэтому во мне возникло существо, которое было ничем иным, как навязчивой порослью, заполнявшей меня, как растущий коралл, и вытесняющий всё, включая саму жизнь, которая стала такой нежеланной, но все же поддерживала саму себя.

В человеке, и во мне в том числе, сидит трудно объяснимая для меня тяга к неприродной эстетике. Когда я первый раз увидел аквариумных рыбок с чудовищно вытаращенными глазами – "телескопов", внутри меня что-то перевернулось. Я смотрел и смотрел, и чувстовал как их странные выдвинутые глазные орбиты, жирные тела, судорожные движения в толще воды и отвращают меня, и притягивают одновременно. Но в какой-то момент они стали мне симпатичны, хотя и были "неправильными" рыбами.

Некоторое время меня, в качестве наиболее удивительного доказательства моей непригодности, или никчемности, потрясал тот факт, что я совсем не интересовался тем, что пишут или говорят люди. Только один предмет преследовал меня, совершенно обособленный, отдельный, незначительный предмет. Он мог быть частью человеческого тела или лестницей в опереточном домике; он мог быть дымовой трубой или пуговицей, подобранной в сточной канаве. Чем бы он не был – он открывал новые горизонты, позволял пойти на уступки, поставить свою подпись.

Живя в мире, где все изобиловало новизной, я привязался к старине. В каждой вещи имелась незначительная деталь, которая особенно приковывала мое внимание. У меня был глаз-микроскоп, нацеленный на пороки, на крупицы уродливого, единственно составлявшие для меня прелесть вещи. То, что ставило вещь вне закона, что делало ее непригодной, порочило ее – то притягивало меня и внушало к ней любовь. Если это извращение, то извращение здоровое, учитывая мою непринадлежность к миру, произраставшему вокруг меня. И скоро я сам стал становится похож на вещи, которые обожал: предметом вне закона, бесполезным членом общества. Я безнадежно устарел, это ясно.

И все же я сохранял способность удивляться, внушать, питать. Но меня не принимали просто и безыскусно. Желая, ощущая позыв, я был способен выбрать любого человека, из любого слоя общества, и заставить его меня выслушать. Я мог держать его в напряжении, если хотел, но, как маг, как чародей, лишь до тех пор, пока владел чарами. В конце концов я вызывал к себе недоверие, подозрение, ненависть, которая, поскольку была инстинктивной, оказывалась непреодолимой.

Меня всегда поражало, как легко раздражаются люди, просто слушая меня. Может быть, моя речь была несколько экстравагантна, хотя часто раздражались и когда я изо всех сил себя сдерживал. Поворот фразы, выбор злосчастного прилагательного, легкость, с которой слова срывались с моих губ, упоминание предметов, составляющих табу – все, словно сговорившись, выводило меня за рамки дозволенного, делало врагом общества. И неважно, что все начиналось славно – рано или поздно меня чуяли за милю. Если я был скромен и простоват, то казался чересчур скромным и слишком простым. Если был веселым и искрометным, наглым и беззастенчивым – то был слишком развязен, слишком весел. Я так и не мог поставить себя аn point с собеседником. И не будь это вопросом жизни и смерти, а для меня тогда все было вопросом жизни и смерти, если бы это было просто условием проведения приятного вечера в доме друзей, все осталось бы таким же сложным. Из меня исходила вибрация, обертоны и унтертоны, неприятно наполнявшие атмосферу. Могло случиться так, что целый вечер все внимали моим рассказам, я мог довести всех до изнеможения, как часто бывало, и все, казалось, предвещало только хорошее.

«…Я уже не помню этот свой сон – как историю. С началом и концом. Какая-то сила, которая тебе угрожает. И что я тебя хватаю и куда-то тащу. Что мы садимся в какой-то поезд и идём сквозь вагоны, а вагоны все разные, есть такие, как в электричках, а есть такие, как залы в замке. И я тебя тащу через весь этот поезд за руку. Ты испуган, заторможен и отстранён. И один из вагонов оказывается комнатой с лестницами куда-то наверх, и по этой лестнице спускается одна моя знакомая – театральная – в длинном бархатном платье, таком старинном. Я кидаюсь к ней и пытаюсь что-то объяснить, прося укрытия».

Мне ли не помнить, как ты говорил о том, что эта поездка – лишнее, но надо ехать, если чувствуешь необходимость? Почему ты не уговорил меня не ездить? Ах, уговаривать так несвойственно тебе. А просить совета несвойственно мне. Поэтому я здесь, банкрот в пустыне, и тот реальный мост остался позади, а впереди лишь нереальное, и только Господу Богу известно, как я озадачен и смущен. Если бы я мог исчезнуть, утонув в песке, я так бы и поступил.

Но, как по велению рока, что-то приключалось, прежде чем вечер подходил к концу, высвобождалась некая вибрация, заставлявшая позванивать люстру, а наиболее чувствительные души вспоминали о ночной вазе. Еще не смолкал смех, а уж о себе давала знать злоба. "Надеюсь, скоро увидимся", – говорили мне, но вялые потные руки, протянутые на прощание, говорили о другом.

Нет выбора: я должен принять все как есть и научиться это любить. Я должен научиться жить в накипи, плавать, как канализационная крыса, или утонуть. Если вы решили прилепиться к стаду – вы защищены. Чтобы вас приняли и оценили, вам надо обнулить самого себя, стать неотличимым от стада. Можно мечтать, коль ваши мечты такие же, как у всех.

Я говорю со злобой, завистью, враждебностью? Может быть. Все вещи, все одушевленные и неодушевленные предметы, стоящие особняком, испещрены неискоренимыми штрихами. И то, что составляет меня, тоже неискоренимо, потому что стоит особняком.

Вечер был бессвязен, глуп. Они убили мой вечер.

Глава 42. Трусость и боль

В переливах огромных огненных волн: из самой глубины: этого не заметит никакая полиция: вылетают три птички самоубийства: три крохотные души: такие крохотные: что даже волны пламени не в силах их поглотить: поверьте мне: пламя стонет: в глубине мира: полиция ничего не видит.

Я могу отказаться… Попробуем эту мысль на вкус: я могу… «Не делай так, если не хочешь». Когда нет необходимости принимать решение, необходимо не принимать его. Умирающий находится в положении человека, вышедшего из дома и забывшего ключ, он не может вернуться в дом, ведь дверь открывается только изнутри… Это просто, как в классе, по учебнику Перышкина: вагоны тормозили, но скользкий багаж с пассажиром свой путь – продолжал.

Идея сладка и тягуча, её можно смаковать всю ночь. Значит – отказаться? Вернуться туда, где вещи имеют смысл? Официального осуждения не последует, – только те, с кем начинал, пожмут плечами. Но разве я должен объяснять им, что я прибыл сюда с ними и вместе с тем отдельно от них; что хотел взять здесь уроки вертикального роста, – я, оторванный и круглый, привязанный лишь к собственному центру, хотел узнать, как появляются корни, как они всасывают жизнь, хотел научиться гнать её вверх и превращать в шум и шелест, очаровывающий тех, кто, оказавшись в моей тени, поднимет голову… Для них… для них всё иначе. Они состарились по-другому. И все будут правы, все, кроме тебя.

Страшно ли мне? Если поймать за мышиный хвост эту мелькающую по краю сознания мысль, то уточню: мне не страшно, мне – подозрительно. Неужто мои путаные перемещения, так и не выстроившиеся в прямую, решено свернуть?

В конце концов, смерть – вопрос нескольких часов, возможно, даже минут, тогда как пенсия – это как нищета: на всю жизнь. Смерть в старости – это еще ничего. Ужас как неприятно больным и бедным: то-сё, годы идут, зубы портятся, вдруг тоже приходится обращаться к врачам и т.п. Под старость все мы вспоминаем о греках. Собирались эллины войною на прекрасный остров Саламин.

Жизнь даётся, чтобы выяснить причину существования… О чём говорит этот символ? Если ты не готов расстаться с самим собой, самым большим для себя возлюбленным, то ничего не произойдёт. Кстати, не случаен в этой связи и евангельский символ: тот, кто отдаёт свою душу, её обретёт, а кто боится потерять, тот теряет. Но чем старше ты становишься, тем сложнее твоя жизнь. И жаль, что самоубийство избегает меня. Так бывает в некоторых снах – надо срочно убегать, а ты стоишь на месте, и никак не получается оторвать от земли свинцовые ноги.