Дом на улице Гоголя (СИ)

На третьем этаже дома Герман отыскал глазами балкон Пашкиной квартиры, и тут же вспомнил тот давний солнечный день. Во время летних каникул перед десятым классом, он, находясь у Пашки, безо всякой цели вышел на балкон и увидел внизу Джульетту — одноклассницу Юлю Астахову, в которую давно был тайно влюблён. Почему-то в тот раз у него хватило храбрости окликнуть Юлю, помахать ей сверху рукой и показать знаками, чтобы она подождала его — он сейчас спустится. Через минуту он, запыхавшийся от спринтерского бега, стоял перед Юлей. «Привет, Джу! Давно не виделись. В кино не хочешь сходить?» — с удивлением слышал он собственные слова. «Хочу», — непонятно улыбаясь, ответила самая замечательная девочка в классе, в школе, в городе, на всём свете. То, что он совершил в кинотеатре, было уже просто невероятно: посредине фильма, наклонившись к Юле, он едва слышно прошептал: «Знаешь, а я тебя люблю». Она посмотрела на Геру с той же непонятной улыбкой и кивнула. Он потом долго ломал себе голову над тем, что означал этот кивок — не то Юля соглашалась выслушивать его объяснения, не то давала понять, что, да, она знает про его любовь.

Они встречались каждый день, события развивались «стремительно»: через день он посмел взять Юлю за руку, через неделю, сидя на скамейке в парке, он коснулся губами её щеки, ещё через неделю Юля сказала ему, что насчёт любви она не знает, но то, что Гера ей очень нравится, это точно.

Тридцать первого августа, накануне начала занятий в школе, они не то чтобы поссорились, но какая-то кошка пробежала между ними, и расстались они прохладно.

Остаток вечера Гера не находил себе места. Происходящее в его душе, в полной мере иллюстрировалось неожиданно разыгравшейся непогодой: дождь лил как из ведра, чёрное небо яростно разрывали молнии, где-то совсем близко грохотал гром, ветер завывал, как сумасшедший.

«Увидимся завтра в школе», — в этих последних словах, которые Юля бросила перед тем, как войти в подъезд, Гера угадывал теперь что-то тревожное. «Закончилось лето, закончилась любовь, так что ли? Теперь будем видеться только в школе — это она имела в виду?»

Он больше не мог оставаться в неведении, а телефоны не работали — буря нарушила связь. Гера накинул походную брезентовую штормовку и хотел незамеченным выскользнуть из квартиры, но это ему не удалось:

— Куда ты, сынок? Не видишь разве, что на улице делается? По радио передают, чтобы люди из домов без необходимости не выходили, — прижимая руки к груди, пыталась удержать сына мать.

— Я к Витьке в соседний подъезд. Не волнуйся, мам, я скоро вернусь. — Гера уже сбегал по лестнице. И добавил мысленно: «У меня-то как раз есть необходимость».

Ноги промокли сразу же, куртка — спустя несколько минут. Идти было трудно: ветер в истерике метался во все стороны, норовил сбить с ног, не давал дышать. Они с Юлей жили в трёх автобусных остановках друг от друга; обычно Герман преодолевал это расстояние за десять минут, теперь на тот же самый путь у него ушло в три раза больше времени.

Юли дома не оказалось, для её родителей это было неожиданностью: они не заметили, как дочь вышла из квартиры. В прихожей не оказалось Юлиной куртки и её резиновых сапог — версия с подружкой, живущей в том же подъезде, автоматически отклонялась. «Куда это она могла сорваться в такую погоду?», — недоумевал Гера. Напрасно прождав в подъезде с полчаса, он двинулся в обратный путь — уже совсем стемнело, мать могла разволноваться. Обратная дорога показалась в десять раз тяжелее, теперь кошки, скребущиеся в его душе, превратились в злобных пум и пантер. «Где же она?», — единственная мысль, никак не развиваясь, крутилась у него в голове.

Войдя в свой подъезд, Гера остановился, не снимая капюшона штормовки, и тупо смотрел, как с него ручьями стекает вода. Заметив чьи-то ноги в резиновых сапогах, он поднял голову и увидел посиневшую от холода, промокшую до нитки Юлю.

— А я к тебе ходил.

— Я так и поняла, — сказала Юля, стуча зубами. Я кое-что ещё поняла: я тоже тебя люблю.

Приблизительно на этом месте, где теперь находился Герман, и стояла Юля, когда он окликнул её с балкона четырнадцать лет назад. Погружённый в воспоминания, он смотрел перед собой. Мимо него прошёл, шатаясь так сильно, что было удивительно, как он вообще держится на ногах, в стельку пьяный парень очень высокого роста. Боковым зрением Герман отметил, что пьяный посмотрел на него, отшатнулся, едва не грохнулся на асфальт, потом, заплетаясь ногами, с забросами на всю ширину тротуара то влево, то вправо, направился дальше.

Герман взглянул на часы — да, ребята уже ждали, пора было завязывать с воспоминаниями и двигать к Пашке. Сделав пару шагов, Герман ощутил, что странное чувство отключённости от внешнего мира не исчезло. Он попробовал потрясти головой, покрутил шеей, с силой потёр руками лицо — ничего не менялось. Настоящее воспринималось менее реальным, чем воспоминания школьной поры.

Неожиданно Герману почудилось, что только что встреченный пьяный парень был ему знаком. Он уже шагал к Пашкиному дому, когда нелепая, но сильная мысль заставила его остановиться: «Это был я!»

Перед его глазами всё снова дёрнулось и встало на место, неясная тревога моментально улеглась. «Вот чушь! Придёт же в голову такая чушь!», — подумал с досадой Герман и мысленно покрутил пальцем у виска. Подойдя к Пашкиной квартире, он понял, что ощущения невидимого кокона вокруг него больше нет. «Переутомился я, кажется, вот сейчас и расслаблюсь с ребятами».

Мальчишник прошёл на высоте, «расслабились» настолько успешно, что на утро долго не могли подняться; посовещавшись, решили, что без реанимации пивком не обойтись.

Мужики в пивной обсуждали только одну новость — ночью умер Высоцкий.

С пунктом «я и моя причастность к загадкам времени», таким образом, удалось более-менее определиться: таковая имеется. К вопросу Прошкина о странных встречах, порождавших тревожные ассоциации, только что прокрученное воспоминание относилось вполне, оно укладывалось также в формулу Пастухова «узнавание незнакомых», к месту пришлось и «чувство отделённости».

На этом мозговой штурм захлебнулся — Герман уснул в электричке, да так крепко, что проехал Митяево.

Часть четвёртая

Домой

Глава тридцать седьмая

Длинными напористыми лучами сквозь щели закрытых ставней вовсю пробивалась яркость запоздалого бабьего лета. Юлия проснулась, взглянула на часы и изумилась: приближалось к трём. В голове стояла уже подзабытая тишина — ни давно осточертевших речей Прошкина, ни голосов загадочных женщин, нескончаемо выясняющих, кто из них был на похоронах Герасима.

Юлия вышла из боковой комнаты в просторную горницу и увидела хозяина дома, задвигающего в печное устье закопченный чугунок.

— Ухват! Настоящая русская печь! Оказывается, все это ещё есть на свете! Доброе утро! — весело поприветствовала она Пастухова.

— Встала моя гостьюшка, — отозвался хозяин, устанавливая печную заслонку. — Как спали, Юлия?

— Спала без снов и задних ног. Выспалась на неделю вперёд.

— Вот и славно. А я как раз ставлю щи томиться. Такой вкуснотищи вы никогда не едали, уверяю вас. Пока вы себя в порядок приведёте, они и подойдут.

Пастухов вывел её в сени, ещё державшие запахи ушедшего лета, открыл обитую дерматином дверь, за которой оказалась пристроенная к дому баня.

— Думаете, просто банька? Ан нет, у меня тут все городские удобства оборудованы. — Хозяин указал на перегородку. — И душ даже теперь есть. Только вчера его закончил устанавливать, как специально к вашему приезду обустроился.

Расслышав горделивые нотки в голосе хозяина, Юлия улыбнулась.

Никогда вода не доставляла ей такого наслаждения. Юлия ощущала кожей, что тёплыми струями с её тела смываются следы недавних страхов и треволнений. «Будто снова на свет народилась» — пришедшее вдруг на память бабушкино выражение удачно передавало её теперешнее состояние.