Снег на Рождество

— Не знаю… — вздыхает та. — Все живут, и я живу… Тебя встречаю, провожаю. А останусь одна, буду смерти дожидаться. Сколько людей до меня перемерло, и я умру.

Максим с уважением смотрит на жену. А потом, полистав Аристотеля, говорит:

— И все же скучновато как-то мы с тобой живем.

— Ты хочешь сказать, что во всем виновата Валька? — встрепенулась вдруг она.

— Да нет, — тихо сказал он. — Чего-то порой не понимаем мы. Для чего-то мы живем. Ведь не зря на свет народились. Неужели земля без нас не обошлась бы? Конечно, обошлась.

— Ишь ты какой! — улыбнулась жена. — Философ. А вот скажи мне, Аристотель твой сам-то знал, для чего жил? Пишет он о себе или нет?

— Нет, о себе ничего не пишет, — отвечает Максим и вздыхает. Что-то он не понимает в учении великого философа.

Сварной и уборщица жили тихо, мирно, а появился Аристотель, и как-то враз их расшевелил. Максим написал письмо Вальке. Он описал ей свое житье-бытье, а в конце вдруг спросил: «Валя, а для чего ты живешь?.. — и добавил: — Не может быть, чтобы ты просто так жила. Ведь для чего-то ты живешь…»

Но дочь не ответила. И Максиму вдруг показалось, что она вообще никогда не ответит.

Совсем недавно он спросил Лепшинова:

— Товарищ директор, вы для чего живете?

Тот, усмехнувшись, уклонился от вопроса. Зато его секретарша Катька психанула:

— Ты прежде причешись, а потом такие вопросы задавай… — а затем как ногой топнет: — Да какое, собственно говоря, тебе дело, для чего и как я живу. Хочу — буду жить, хочу — умру. Слава Богу, моей жизнью никто не распоряжается, как хочу, так и верчу… Раз, всего один разик, а может, даже и пол разика я в жизни живу, второго такого случая не будет…

— Ты не права, по Аристотелю, только тело умирает, а душа живет, — упрямо наседал на нее Максим. В последнее время по согласованию с начальником гаража он вот уже больше недели работал в конторе кирпичного завода, обваривал комнату отдыха рядом с кабинетом директора, этот уголок предназначался для особых директорских встреч и приемов.

— Чепуха все это, — отмахивается от него Катька. — Да и какой может быть интерес без тела жить. Тоска одна.

После этих ее слов задумывался Максим. «Действительно, как это без тела жить? — И вздыхал, чесал затылок и мыслями своими маялся. — И зачем я с этим Аристотелем связался. Пятьдесят девять лет без него жил, и ничего. А голову замутить или ошибку сделать легче всего…» — И, выходя из себя, он швырял замусоленный томик в сумку с инструментом.

Поработав с часок, он опять листал книгу. Прежние мысли возвращались. «Почему Катька ответила мне, а Лепшинов промолчал? Ведь он намного умнее…» Один раз, когда он приварил стояки для ванны, Максим вдруг решился и заглянул к директору.

— А, сварной, — промычал приветливо тот. — Заходи…

Максим с ходу, не снимая с головы забрала, ляпнул:

— Извините, товарищ директор, но вы, как я погляжу, почему-то утаиваете, для чего вы живете?

Директор замер. Ощущение было таким, словно Максим его чем-то кольнул. Лицо у директора напряглось, вытянулась шея.

— А собственно говоря, для чего это тебе все? — настороженно спросил он.

— Я просто для себя хочу знать, — добродушно признался Максим. — Аристотеля читаю, а он говорит, что каждый человек для чего-то живет.

— Эк мудрый ты становишься, — наконец поняв в чем дело, засмеялся директор. И еще более удивился непонятному ему самому прозрению сварного.

Встав из-за стола, помолчал, а потом с расстановкой сказал:

— Извини, но на такой вопрос я не могу сразу ответить. Да и работы, как назло, невпроворот. Все кирпич требуют, а где я его возьму?

И сварной вышел от директора ни с чем. «Занят так занят…» — подумал он и вновь принялся за отделку личной комнаты директора, потайная дверь из которой вела, минуя Катькину приемную, в сам кабинет. Проварив и сделав в комнате что ему было велено, он, окинув внимательным взглядом ванную, душ, унитаз, два огромных диван-кровати, по-доброму улыбнулся:

— И зачем ему эти хоромы прямо на работе? Ведь узнают люди, заклюют… Скажут, он не отдыхает здесь, а девок лапает…

Работа для Максима в последнее время сделалась настоящим праздником. Он работал охотно, с улыбкой. «Я дело доброе делаю! Ради дела доброго и своих рук я живу… — и, облепленный каплями пота, он, перекинув горелку в другую руку, с необыкновенной страстью и желанием восстанавливал раненый металл. — А если не будут люди друг другу делать добро, то озлобится земля, хиляков-сосунков будет плодить… И выходит, прав Дюма, что молодежь нынешнюю надо к рукам прибрать. Но опять-таки, воспитания мало, надо душу взрастить».

Все его волнует в последнее время. Все трогает. Иногда ему мечтается быть руководителем. Кажется, что он запросто смог бы быть директором кирпичного или же начальником паспортного стола. «А чем они лучше меня?.. Такие же люди. Просто в жизни им на каком-то этапе повезло, вот теперь они и уважаемые стали… — И вдруг тут же отказывался от прежних мыслей: — Нет, людьми командовать хуже всего… Останусь я лучше сварщиком».

Целую неделю из-за срочной директорской работы на кирпичном заводе не видел Максим пэтэушников. Но вот он снова в гараже. И пэтэушники тут как тут. Васька решил уступить свое место долговязому. А тот пер как танк, мол, дайте поварить, он деревенский. Максим, уступив натиску, передал ему горелку. Работенка была пустяковая, надо всего-навсего приварить держак-планку для брызговика. Пэтэушники нагловато улыбнулись. Немножко присмирели они, покуда Максим работал у директора. Начальник гаража всю неделю по совету Дюмы гонял их на погрузку кирпича. Максим смотрел на них, и ему было жалко их. Не приспособлены они к физическому труду. Нет настоящих мужиков среди них, не считая, конечно, Васьки и долговязого. Хиляки. Дунь, и рассыплются. Руки у всех от мозолей раздулись, покрылись синяками и ссадинами. «Наверное, кирпич грузили без рукавиц… — вздохнул Максим. — Если вовремя за вами не присмотришь, сами себя угробите. Вместо того чтобы на танцы ходить, ели бы вы лучше кашу…»

Но Максим незлобив. Он вежливо просит подойти всех к долговязому. Тот, прибавив огоньку в горелке, вдруг растерялся, оказывается, забыл, что надо в первую очередь прогревать металл или сварную проволоку.

— Все одновременно делай, — советует Максим. — И не розовым пламенем вари, а жалом. Жало точно язычок трепещется. Вот ты им металл легонечко разгладь, а потом легонечко проволоку подставляй и залепляй.

Долговязый то ли от растерянности, то ли еще от чего-то, одновременно сунул горелку и проволоку к сварному месту. Пламя в горелке, треснув, захрипело, а потом зашуршало и зашипело, точно змеиная пасть.

— Если пламя шуршит, значит, горелка барахлит, — остановил его Максим и, сбавив на горелке пламя, осмотрел ее. — Опять отверстие забилось. — И, выключив горелку, Максим отстегнул от своей робы булавку и острым концом прочистил отверстие.

Пэтэушники заворчали на долговязого.

— Что наделал… деревня…

Долговязый покраснел. А когда Максим привел горелку в порядок, попросил:

— Варите лучше вы, а я буду вместе с остальными смотреть.

— А ну бери горелку и слушай мою команду. Вари… Через час придет шофер, ему выезжать на глину, и брызговик должен быть готов, — приказал Максим.

Вжав голову в плечи, долговязый взял в одну руку горелку, в другую проволоку. Чувствовалось, что он нервничал. Сикось-накось надел он на глаза защитные очки, и, не вытирая гроздьями стекающий на губы и подбородок пот, строго соблюдая Максимовы команды, начал варить. Поначалу Максим легонько придерживал руку долговязого, контролируя его действия. А затем, убедившись, что тот научился одновременно разогревать металл и проволоку, отошел от него и, стоя в сторонке, подбадривал и поучал:

— Пламя выпускай плавно. Молодец!.. Смотри, металл свалится… Если он белеет, значит, перегрел. В этом случае в любой момент прожог может получиться, тогда придется и шов заваривать, и дырку-самоделку… Проволоку гни скобой, так ее лучше держать. Молодец, молодец! Грамотно варишь.