Снег на Рождество

Начальник паспортного стола встретил Максима вежливо, руку подал, раскланялся.

— Слышал о вас очень много хорошего. Говорят, металл вяжете узлами, любо смотреть…

Максим поежился:

— Сварка — мой хлеб.

Ответ сварного понравился начальнику. Он поблагодарил директора кирпичного завода, который стоял рядом.

— С ним все ясно. Так что я отпускаю вас.

Директор уехал. Максим остался с начальником.

— Что вам варить? — спросил Максим.

— Да так, чепуха, — улыбнулся тот и тут Же строго добавил: — Учти, я арендую тебя на два дня. Сегодня ты в подвале петли к металлическим дверям приваришь да входную лесенку кое-где прихватишь, а завтра ящик-контейнер из нержавейки заваришь. Я тебя не обижу…

Обойдя дачу, они подошли к сараю. Начальник открыл дверь, и, попав в сарай, они начали спускаться в глубокий подвал. Металлическая лесенка скрипела. Начальник показал Максиму, где и как надо проварить ступеньки. Затем, пройдя зацементированную и ярко освещенную нишу, они попали в огромную комнату, у входа в которую лежала металлическая дверь. Пол был зацементирован. Потолок и стены комнаты были из трехметровых бетонных плит. В комнате были газовая плита, отопление, три дивана и прочие вещи, необходимые для длительного пребывания.

— Что это у вас? — в удивлении спросил Максим.

— Да так, отдельная комнатенка, — ответил начальник. — Сын ее шутя называет бомбоубежищем. Понравилось ему здесь отдыхать, вот и пришлось временно оборудовать.

Максим немного опешил. Всякие частные стройки перевидал он за свою жизнь. Но чтобы у людей были личные бомбоубежища, впервые встречал.

— Дорожка в рай, так сказать, — мягко улыбаясь, добавил начальник. — Война может незаметно нагрянуть. Вот сыночек и беспокоится. Шутник он. Если сегодня приедет, я тебя с ним познакомлю.

Бункер у входа выкрашен кое-как и поэтому выглядит по-монастырски серо. Однако толщина стен и мощь железобетонных перекрытий удивляла и впечатляла. Подойдя к телефону, начальник кому-то позвонил, чтобы в бункер срочно спустили сварную аппаратуру. Не прошло и пяти минут, как обитая кожей дверь, находящаяся чуть левее от входа в бункер, приоткрылась и двое рабочих на грузовой тележке вкатили сварное оборудование. Оставив тележку, они молча ушли.

Только сейчас Максим заметил, что начальник был в шлепанцах. В остальном же вид его был парадным, китель сиял, блестел пуговицами. Начальник роста маленького, Максиму по плечо. Но выглядит очень солидно. Толстенький, с широкой шеей и мощнейшим коротко остриженным рубцевато-бугристым затылком. Зубы золотые. Когда открывается рот, то блеск их сочетается с блеском звездочек на погонах.

— Простудитесь, — указал Максим на шлепанцы.

— Совершенно верно, — согласился тот и, тут же быстро, со знанием дела разъяснив ему, где, что и как надо варить, исчез в нише-проеме.

Оставшись один, Максим налаживает аппаратуру. Подключив баллоны, проверяет горелку и, проверив ее, начинает варить. Под землей металл варился легко. Дверные петли литые, сделаны из чистого металла. Чуть капнул на них, и они тут же прихватываются. Сварной работы здесь на полдня. Когда он приварит петли, двери ему одному не поднять. Придется звать рабочих.

На другой день, когда дверь была навешена и подогнана к проему огромными болтами, рабочие прикрепили к ней винтовой румпель-замок, как объяснил начальник, его ему матросы по блату достали с отслужившей свой срок подводки.

Тяжело хлопнув, закрылась дверь в бункере, и, крутнув два раза румпель-замок, начальник потянул ее за ручку.

— Молодец, Максим!

Начальник был доволен.

Лепшинов строго-настрого наказал Максиму денег с начальника не брать. Что он и сделал. Тот, конечно, пихал сотенную в карман. А Максим отталкивал его:

— Делать вам нечего, товарищ начальник. Сказал, не возьму, значит, не возьму.

— Тогда чем же тебя мне отблагодарить?.. — волновался начальник. Он «при параде», видно, опять куда-то собирался. Только на ногах вместо офицерских туфель были все те же шлепанцы. «Нехорошая примета…» — глядя на них, подумал Максим.

— Да ничем не надо меня благодарить, — отмахивался от него Максим. — Мне товарищ Лепшинов задание дал, я честно его выполнил.

— Хочешь, я тебе лично московскую прописку сделаю. Вначале пропишу в общаге МВД, ну а потом, чуть погодя, в какую-нибудь общественную организацию перефирмачим. — Начальнику очень хотелось отблагодарить Максима.

— Бог милостив, да не терзайте вы меня, — вздохнул Максим. — Я как был берестяно-устянский, так и хочу им остаться. Я же говорил вам, у меня в Берестянке мать похоронена. Разве могу я бросить ее и куда-нибудь уехать.

После этих его слов смутился начальник. Он небрежно махнул рукой:

— Э-э, да я вижу, тебя не прошибешь… — и, выхватив из Максимовых рук сумку с инструментами, забежал в дачу и, щедро набив ее консервами, попутно схватил с книжной полки первый попавшийся том, и все это всучил Максиму. Максиму ничего не оставалось делать, как взять.

— Это Аристотель, — указывая на книгу, сказал начальник. — Знаменитый философ-теоретик, который считал, что у человека тело умирает, а душа живет.

— Интересно, — улыбнулся Максим. — Очень интересно… — и пожал руку начальнику. — Вот за это спасибо, в свободные минутки буду теперь им заниматься, а то в последнее время меня мысли о смерти замучили.

И тут же, ухватив, уловив слабую нотку в работяге, начальник, усаживая Максима в «Волгу», добавил:

— Лично я только Аристотеля и признаю. Представляешь, меня застрелят, растопчут, убьют, а я все равно живу… Правда, здорово?..

— Очень! — удовлетворенно произнес Максим, прижимая сумку и Аристотеля к груди.

«Волга» уехала, уехал следом за ней и грузовик с баллонами и сварными принадлежностями. А начальник стоял у дороги и, смотря им вслед, изредка произносил:

— Вот дураков белый свет народил!..

Два года назад трудился Максим у начальника паспортного стола. Больше он у него не был, хоть слышать о нем слышал. Его часто хвалили в газетах, да и сам он не один раз выступал по местному радио, подробно рассказывая о нарушителях паспортного режима. «Зачем я ему нужен? — часто думал Максим. — Он руководитель, а я кто…»

Зато в свободное время с жадностью читал Аристотеля. Даже замусолил его всего, истрепал, хотя обложка и была обернута двойным слоем бумаги. Если честно, то Максим не берег Аристотеля, носил его в сумке вместе с инструментом.

Он читал его трактаты внимательно, по нескольку раз, не торопясь, повторяя фразы и вникая в их смысл.

— «Душа подвижна… Пифагорейцы утверждали, что пылинки в воздухе и составляют душу, а другие говорили, что душа есть то, что движет эти пылинки… Далее, если движение души будет совершаться вверх, то она будет огнем; если же вниз — то землей… А то получится, что имеется много душ, расположенных по всему телу…» — вечерами читает Максим Анюте.

Та смотрит на него улыбаясь: «Пусть читает. Аристотель успокаивает его после работы. Увлекся он им и о Вале стал меньше думать».

— Анюта, ты представляешь… — начинает он доказывать ей, — в нашем теле не одна душа может быть, а несколько.

— Как так?.. — удивляется она. — По Богу ведь одна душа.

— А это уж я не знаю, вот изучу Аристотеля всего, тогда тебе все расскажу… — и тут же медленно зачитывает Анюте: — «По Эмпедоклу, Бог — наименее разумное из всех существ, ибо только он не будет знать один элемент — вражду, смертные же будут знать все: ведь каждый из них состоит из всех элементов».

— Нет-нет, не прав твой Эмпедокл, — возмущается Анюта. — Бог командует всем и всеми, он создал землю. Он создал небось и этого Эмпедокла, а теперь, вишь, тот выступает против него, мол, вражды ему не хватает. Читай Аристотеля, а не Эмпедокла.

— Ты нрава, Аристотель так не говорит, он просто ссылается на Эмпедокла… — и вдруг, найдя что-то важное в книге, Максим поднимает палец. — Вот нашел… В природе, по мнению Аристотеля, мы все существуем «ради чего-нибудь». Ради чего ты живешь, Анюта?