Снег на Рождество

— Да ладно, будет тебе, — успокоил его Максим. — Они молодые, все у них впереди. Вон смотри, смотри, девчушка появилась, а Васька думал, что не придет… — и улыбнулся.

Светка подбежала к Ваське.

Он молча благодарно обнял ее. И, прижав к себе, так и шел, не отпуская ее и не обращая внимания на ее нежный лепет.

Под вечер приехавший с управленческой планерки начальник, узнав о происшествии, отругал Максима.

— Тебе что, жить надоело, тебе что, свет белый опостылел? Еще не хватало мне забот хоронить тебя. Чухраков этих, интеллигентиков хреновых, чтобы больше и близко к сварке не подпускал. Из-за них же в каторгу пойдешь. Понял?

— Понял, — оцепенело, погруженный в какие-то свои мысли, ответил Максим. Ему не нравился начальник. Очень груб он бывает: не зря его, видно, прозвали словесным душегубом.

Дюма тут как тут.

— Товарищ командир. Я передавил бы их… всех. Им слово, а они тебе сто. Мол, учи их, то да се. Курят как сапожники, одну за одной, кто им только деньги дает… Короче, товарищ начальник, предлагаю послать их на разгрузку кирпичей. Посмотрим, как они в горячем цеху запиликают. Бабы наши там работают, а они чем хуже, растуды их туды… — и, разрядившись, Дюма подобрел, приятно стал всем улыбаться.

— Ты чего лезешь? — тихо спросил его Максим, когда ушел начальник. — Тебя, что ли, спрашивают? Злость на мне срываешь… Не по-мужски… Я всегда тебя человеком считал, а ты…

Но Дюма не слушал его. Он все никак не мог успокоиться. Перед его глазами стоял испачканный соляркой перепуганный пэтэушник.

Максимов дом находится в километре от гаража. Если стоять лицом к крыльцу, то слева будет проходить узенькая шоссейная дорога, а справа, метрах в ста, железнодорожное полотно. Поселок Устянка, в котором родился и проживает по настоящее время Максим, за последние годы прилично разросся. Построено два новых завода, кроме глиняного, открыт и песчаный карьер. Выстроен новый Дом культуры. Почти напротив профтехучилища второй год существует лесхоз-техникум: леса вокруг Устянки густые. Сохранилась и деревенька, из которой, можно сказать, родилась и разрослась Устянка, называется она Берестянкой. Вместо ста домиков сейчас в ней — десять: чистые, светлые, добротно ухоженные. Так что не умерла пока Берестянка, хоть и крохотулечка, и народа в ней чуть-чуть, но она живет.

Кроме почты, в Устянке есть сберегательная касса, парикмахерская, сапожная мастерская, прокат, часовая мастерская, сельпо, заготпалатка, да и всех бытовых и вспомогательных служб, наверное, и не перечислить. Заботятся поссоветовские депутаты о народе, не спят.

Дом Максиму построил отец еще до войны, и ничего, стоит он удачно, фундамент не проседает, крыша не течет, стены хотя и деревянные, но не дряхлеют и не рушатся, потому что просмолены они. Живет Максим Максимыч Носов не один, а с женой Анютой, которой до пенсии осталось два года. Работает она рядом с Максимом, на кирпичном заводе уборщицей. Раньше, надеясь получить квартиру, начала она было работать обжигальщицей в горячем цеху, да через год от тяжелой работы давление у нее так поднялось, что заработала она гипертоническую болезнь, а вместе с ней и третью группу инвалидности. Квартиру ей никто так и не дал, да и кто даст уборщице квартиру, тем более инвалидке третьей группы, которая сегодня работает, а завтра нет. Анюте так хотелось пожить в квартире, чтобы и газ, и горячая вода, и ванная были в доме. Но, знать, не судьба. Да и Максим, как назло, ненавидит квартиры, любит жить в собственном доме. «В своем доме посвободнее… — успокаивает он ее. — А смерть наступит, помирать не все ли равно где». И под воздействием его уговоров Анюта перестала тосковать о квартире.

У Носовых, а точнее у дедушки и бабушки Носовых, есть двое внуков от единственной дочери Вали. Валя почему-то родную землю невзлюбила, как только окончила ПТУ, так сразу же улетела на Север за длинным рублем. Там три раза выходила замуж. Два раза неудачно. На третий повезло. Новый муж на десять лет старше, крепко любит и ее, и чужих ему детей. Первые два мужа спились, деньги на Севере раньше вообще сумасшедшие были, вот от скуки, от тоски, а кто и вообще неизвестно от чего, теряли в водке и совесть, и разум. Работать крановщицей Валя давным-давно бросила; очень много она профессий поменяла, чего греха таить, и все ей они не нравились. Зато торгашкой быть ох как понравилось. И на людях, и домой всегда в сумочке что-нибудь принесешь.

Максим в последнее время перестал уважать Вальку. Как так можно, свой родной край променять на глухомань-чужбину. Ну, ладно бы год, два побыла, денег подзаработала и обратно к отцу, матери. А то ведь на всю жизнь умотала.

«Жадность к деньгам у ней, что ли? Дура Валька, ох и дура, — часто вздыхает Максим. — Был бы сын, он бы так не сделал…»

Тихо, мирно живут Носовы. День работают, вечерами разговаривают. Каждый говорит о своем, больше, конечно, о работе да о людях, с которыми приходится сталкиваться.

Поднявшись на горку и прислонившись к первому попавшемуся дереву, Максим любит подолгу смотреть в сторону Берестянки. Даже отсюда, издалека, она видна как на ладони. Чуть левее от жилых домов отыскивает взгляд его пустырь-кладбище. Там, на диком пустыре-кладбище, его мать похоронена. Вот он уже видит знакомую голубенькую ограду, сам ведь ее варил, и крест тоже сварной, краской-серебрянкой покрашенный.

— Мамка, я тута, — вдруг произносит он. — Все чин чинарем, с Анютой живу, вот только Валька к нам не ездит. А завтра я обязательно приду… — И торопливо начал спускаться с горки. Затем шел по краю шоссе, прижимая правую руку к груди. Звенели в воздухе воробьи. Но он не слушал их. И липла к туфлям придорожная, голодная, не в меру цветастая полынь. Но он не замечал ее. Последнее время подолгу находясь в гараже, он отвык от природы.

Домой пришел усталый, дерганый.

— Что с тобой? — спросила Анюта.

— Да так… — отмахнулся он и спросил: — Писем от Вальки не было?

— Нет, — ответила та и пошла на кухню собирать на стол.

Он надел чистую рубашку, холстяные брюки. Затем умылся. Обтершись полотенцем, посмотрел на себя в зеркало.

Ишь, как устал. Да еще, как назло, не пообедал. Вот глаза и блестят, морда бычится. И усмехнувшись, растер полотенцем скуластые щеки, они тут же покрылись красным румянцем. Так лучше, а то Анюта подумает, что на работе обидели.

Он ел жадно, тем самым вызывал приятную улыбку у жены. Когда наелся, спросил:

— Как Лепшинов?

— По-прежнему, командует, — ответила жена и усмехнулась. — А что с ним сделается? Он ведь не в горячем цеху, а в кабинетике…

— Да я не об этом. Меня не спрашивал?..

— Нет… Сегодня утром появился, и больше его не видели…

Вздохнув, приутих. Тоскливо посмотрел в окно. Темноты еще не было. Бестолково металась листва на деревьях. И цветы не вровень качали своими пышными, таинственно-темными головками.

— Ты что, болен? — тихо спросила жена.

— Да нет, чуточку приустал, — ответил он и, встав, сосредоточенно стал рассматривать недовязанный теплый свитер, лежащий на Анютиных коленях. Она мастерица вязать. Знает, что зимой в гараже холодно, вот заранее и беспокоится о Максиме.

— Смачно вяжешь, — похвалил он ее. — Одним словом, молодец, — и обнял ее.

Спал крепко, вольно разбросав по сторонам руки. Губы во сне изредка двигались, и он часто улыбался.

Кроме работы в гараже, Максим совмещает полставки на кирпичном заводе. Работы там мало. Цеха старые, металлические балки в них вечные. Полозья-планки, на которых держится транспортер, ломаются редко. Народ на кирпичном безвольный. Нет, не в силу характера, а в силу судьбы. Потому что он не просто рабочая сила, а лимитная рабочая сила. Из разных краев, бросив свою родину, приехали люди в Подмосковье искать счастье. Чтобы получить прописку, нужно отпахать три года, а чтобы квартиру — пять. Поэтому спорить с начальством невыгодно, а скандалить тем более. Рабочие дни не пропускают. Многие с температурой и давлением трудятся, стараются выслужиться. Если директор завода Лепшинов к кому-нибудь проявит симпатию, то прописку можно будет сделать и через полгода. Но это исключительные случаи.