Снег на Рождество

А сколько уехало лимитчиков обратно. Чем-то не понравился человек директору, и через три года, когда подойдет время прописки, разведет директор руками и скажет:

— Рад бы я тебя, дорогой, прописать, но только там, наверху…

И, вспыхнув, выругается рабочий прямо тут же, в кабинете у директора.

— Но вы же, когда брали, горы обещали. А теперь вдруг валите с ног. У меня детишки. За скудные рубли три года я в горячем цеху вкалывал, думал, не обманете, а вы… Одним прописку дали, а другим нет…

Кто придумал этот лимит и лимитных рабочих? Кто их яркими призывами-объявлениями на станциях и в госучреждениях сорвал с родных мест, обещая рай под Москвой и другие блага? Да и зачем, к чему эта лимита, если своих местных работяг хватает. А все потому, что лимита народ покорный, они план никогда не завалят.

И вот, зная, что на заводе в основном лимита пашет, директор завода Лепшинов хамит, за людей их не считает. Хорошо, что хоть о таких вот обиженных судьбой работягах, не получивших прописки, вовремя побеспокоится секретарша директора Расщупкина Катя. Придет к тоскующему работяге вечером в общагу, успокоит его, посочувствует, а потом как будто невзначай скажет:

— Я бы на твоем месте сунула б…

— А как это сделать? — обрадуется Катькиной идее работяга. — Я ведь, сама знаешь, из верхотуры никого не знаю.

Она вновь его успокоит, посочувствует:

— Ох, Господи, и что бы вы без меня делали… — А затем, прикрыв глаза ладошкой и наклонив лицо вниз, чужеватым голосом произнесет: — Короче, надо тебе срочно в один конверт положить три сома, а в другой паспорта.

Три сома обозначает три тысячи. Откуда они у него, ведь заработок сущий пустяк. На кирпичном заводе лимиту на самую низкооплачиваемую работу посылают, туда, куда местных не загонишь. Они, мол, сознательные, а лимите, родину свою бросившей, все равно где и как ишачить; цель жизни у них — это расчет, закрепиться там, где слаще жизнь. Смешно, конечно, так рассуждать, ибо мотивы приезда у лимитчиков всякие бывают: у кого-то родители раньше здесь, в Подмосковье, жили, другим нравится и подходит климат. Да и родину лимитчик разве меняет, человек просто взял и приехал не баклуши бить, а трудиться. Заново прописавшись и получив квартиру, он будет и впредь трудиться.

Катя, не отнимая ладошки от глаз, ждет ответа.

— Катька, да ты что, осатанела, душу твою…

На что та с необыкновенной гордостью и достоинством скажет:

— Дело твое. И учти, меня здесь винить нечего. Я всего лишь проводник тепла. Не я эту таксу придумала, не мне ее и снижать. Мое дело предлагать. Короче, да или нет?

— Проводник тепла, да какой же ты проводник, — взорвется он. — Я изождался, я чуть не сдох в этом горячем цеху. А они, мозгляки, кроме рук, кровь мою требуют.

— Дело твое… — повторяет Катька. — Короче, даю тебе на размышление неделю. Надумаешь, приходи. В случае чего к геологам уходи. Им с этого года тоже лимит открывают.

— И что же, мне также три года у них, а потом…

Катька уходит.

— Тихий ужас, — бормочет он, обхватив голову. Из-за перегородки выходит с детьми жена. И если бы была его воля, подошел бы он сейчас к окну и, разбив его, завыл, точно шакал. Нет мочи от тоски и горя. Разбита душа, растоптана. Совесть изгажена и опорочена. Лимита. Страшное слово. Кто его придумал? Ничего не понимая, протягивает ребенок ладошки и смеется, не замечая, что мать плачет. На другой день работяга, не задумываясь, занимает деньги у кого попало и относит два конверта Кате, в одном три «сома», в другом паспорта. Через недельку Катя, все так же хитро улыбаясь, принесет ему паспорта, в которых будет яркой черной тушью сделана штемпель-отметка о постоянной прописке.

Когда лимита говорит Максимычу о том, что Катька вместе с директором Лепшиновым обирает их, он не верит. Директор человек культурный. Третий год работает, а уже почет завоевал. Скромный, тихий.

Лепшинову сорок лет, сам он родом из Сибири, на подмосковный кирпичный завод попал по протекции. И если честно, по-простецки рассудить, то он сам тот же лимитчик, но о начальстве не принято так говорить. Максим руководителей уважает.

Один раз Лепшинов попросил его:

— Максимыч, сваргань мне гаражик.

На что Максимыч тут же с ходу:

— Слушаюсь.

— А сколько возьмешь? — чистосердечно спросил директор.

— А металл чей?

— Ну, это не твоя забота, — успокоил его Лепшинов. — Твое дело стены, крышу поставить.

— Ничего не надо, — сказал Максим. — Мне после работы все равно делать нечего, а в ацетилене и кислороде, я думаю, ваш завод не откажет.

— В чем дело? — успокоил его директор.

Две недели с пяти часов и до поздней ночи варил Максим директору гараж. И сварил на славу. Увидев его произведение, директор просиял.

— Не зря говорила мне Катька, что ты любитель администрацию уважать.

— За этот гараж, товарищ директор, — не скрывая восторга, сказал Максим, — южане десять тысяч отвалят.

Директор обнял его:

— Спасибо, дружище. Если когда срочно я тебе буду нужен, всегда заходи, — и, встрепенувшись, вдруг спросил Максима: — Случайно тебе прописка не нужна?

— Нет. Я здешний, из Берестянки.-У меня там даже мать похоронена.

Так вот неожиданно близко познакомился Максим с директором.

Кирпичный завод построен еще до войны. Корпуса его старые, низкие. Территория захламлена и не огорожена. Вместо ворот у проходной стоят две старомодные лепные колонны. Подъездные дороги завалены кирпичом, их никто не расчищает и не убирает. Так что можно сказать, что заводская земля метров на пять пропитана кирпичом. Однако вся эта невзрачность и непричесанность территории компенсируется постоянно дымящими заводскими трубами. Завод работает, не переставая, день и ночь.

За все существование завода директором из местных никто никогда не назначался. Все иногородцы, так сказать, вызывные-привозные. Местного ставить главку невыгодно. Он все грешные заводские дела знает, да еще, не дай Бог, критиканство у него разовьется. Кирпичик ведь нужен не только государственным организациям, но и особой категории частных лиц. Исходя из этих, а может, даже и из каких-то других никому не ведомых соображений, главк постоянно соблюдал преемственность и назначал на Устянский кирпичный завод только иногородних директоров. Они, как и всякая лимита, очень покорные, что им прикажут сверху, то они и делают. Наверное, таким был и Лепшинов. За три года он стал близким другом двух замминистров, четырех академиков, а сколько визиток у него было от всяких высокопоставленных и выдающихся личностей, даже трудно себе представить. Он всех их без всякой очереди кирпичом обеспечил. Некоторые платили за кирпич, а некоторые брали просто так, бесплатно.

Самым же близким и верным другом директора считался начальник районного паспортного стола. Их объединяло все: начиная с оформления прописки лимитчикам и кончая тайным вывозом кирпича и продажей его налево. Начальник паспортного стола параллельно состоял в руководстве добровольного общества автолюбителей. Если у человека есть машина, человеку нужен гараж. А чтобы гараж построить, нужен кирпич. А где его взять?

И здесь уж начальник паспортного стола не терялся. Гаражики с его легкой руки росли не по дням, а по часам. Порой еще не все дома в районе достроены, а гаражи уже стоят.

Кирпич тайным беспрерывным потоком уходил на гаражные и дачные нужды. И ОБХСС, и районная прокуратура, да что там районная, областная ничего не могла поделать, потому что сами они себе выстроили дворцы-дачи и гаражи из устянского «левого» кирпича.

У директора кирпичного завода дача маленькая. Ему некогда заниматься собой, он занимался людьми. Зато дача у начальника паспортного стола закачаешься. Максима два раза приглашали на эту дачу. Два раза везли его на черной директорской «Волге». А следом пыхтел заводской грузовик со сварной аппаратурой и с баллонами кислорода и ацетилена.

Огромный, выкрашенный в зеленый цвет забор по особому сигналу Лепшинова раздвинулся и заглотнул «Волгу» вместе с грузовиком. Территория дачи удивила Максима, но еще более удивил особняк. Он был трехэтажный.