Избранное

День был воскресный, трезвонили колокола, но мне после вчерашнего ни до чего было, пока я не отхлебнул из бутылки, которую нашел в кармане штанов. Тут мне полегчало, и я посмотрел в окно: погода все еще была хорошая, а стирка миссис Клегг все еще висела на веревке. Я прикинул, не поехать ли на пляж пожариться на солнышке, но тут пришла Фанни и спросила, пойду я к дереву посмотреть, есть ли на нем деньги.

Наверху никого не было. Но миссис Клегг возилась на кухне, а ее муж вытащил стул на кирпичное крыльцо и читал газету. Мы с Фанни пошли к забору, где здорово воняло, потому что к той его стороне сваливались опилки из мясной лавки. На дереве деньги не висели, и Фанни скуксилась, но я сказал — может, сейчас не то время года. А Фанни говорит: надо в траве поискать, может, они поспели и упали вниз. И мы начали искать, а я уже в пальцах шестипенсовик зажал, но тут думаю, нет, пусть девочка порадуется. Подброшу ей шиллинг. Подбросил я шиллинг, гляжу — а это золотой, который мне старуха хозяйка на ферме подарила. Я было хотел на него наступить, но Фанни уже углядела. Понять она не поняла, но мне показать не захотела, и я только руку протянул, а она уже летит по кирпичным ступенькам вверх и верещит, что дерево у них денежное. Папаша поглядел поверх газеты и подставил ладонь, но миссис Клегг успела первой и сцапала. И пошло, и пошло. Они орут друг на друга, а Фанни ревет в голос и прыгает на кирпичах.

— Будет, Фанни,— говорю.— Поостерегись, а то ножонки у тебя как пить дать переломятся.

Я повел ее назад, мы еще поискали, и уж тут я позаботился, чтобы нашла она шестипенсовик. Папаша хотел его забрать, но миссис Клегг не позволила, и они опять разорались. А Фанни хотела пойти еще поискать, но папаша сказал, что он с нее всю шкуру спустит, если увидит ее под деревом.

Золотого мне жалко было, но я подумал: если миссис Клегг отложит его на новый глаз, то и ладно. А Фанни меня уже за руку тянула, чтоб я с ней поиграл в мячик, но тут вышла ее мамаша и начала полоть помидоры на грядке у забора, а я ей сказал, что окопаю их как следует, была бы лопата. Фанни пошла за лопатой, но тут явился мистер Клегг и сказал, что, пожалуй, сам покопает немножко.

— Ах, покопаешь! — говорит миссис Клегг, но он ничего не ответил.

А копать он принялся под деревом — покопает и бросит, покопает и бросит. Глядишь, еще неделя прошла, а он опять там возится.

Я пожалел, что не поехал на пляж: солнце вовсю печет, а в небе ни облачка. Весна была сухой, и все говорили: быть лету жарким. Кто-нибудь, уж конечно, своими ушами слышал, как один маори так предсказал. Но теперь ехать было уже поздно, и я пошел играть в мячик с Фанни, но мячик все время попадал по белью на веревке, и миссис Клегг на нас взъелась, а зря: не такое уж оно и чистое было. Ну, я сказал Фанни, что играть больше не могу, что у меня дела. А по правде сказать, я заметил в окошке ванной рядом с моей комнатой какую-то красотку: лицо утирает и за нами подглядывает. По лестнице я взлетел в три прыжка — идет она через площадку, а на самой только кимоно, что ли.

— Привет,— говорю, а она отвечает «здравствуйте», входит к себе и дверью хлопает. Ну да поближе выглядела она не такой уж красоткой, как в окошке,— пигалица, ну прямо кукла детская, совсем не в моем вкусе. Нужна она мне!

У меня засосало под ложечкой, я ушел и пообедал в заведении, где хозяин оказался далматинец. По воскресному времени там никого не было, и он захотел мне показать обоих своих маленьких сыновей, только младший так оробел, что спрятался за отцовскую ногу и только выглядывал из-за нее. А когда его хозяйка принесла жратву, он сказал, что она ни в какую не хочет учиться говорить по-английски. Пришлось ей только улыбаться, зато с малышами я поговорил. Отличные такие ребята, даже как-то жалко стало, что не я им отец.

— Моя жена все время вспоминает нашу родную страну,— говорит Дал.— Она думает, что я ее не увезу назад, если она научится говорить по-здешнему.

— А увезете? — спрашиваю.

— Увезу,— говорит.— Только прежде я должен много денег скопить. Моя жена хочет, чтобы мы сейчас же уехали, а я говорю — нет. Ей, конечно, тоскливо, что даже поговорить не с кем, но ей дела с мальчиками хватает, а скоро они уже смогут ходить с ней за покупками. Пока-то она не ходит, потому что языка не знает.

Ну, он язык знал, и мне нравилось его слушать, а жене я нет-нет да улыбался — вроде бы и она в разговоре участвует. Малыш, который не робел, сел на стул, ноги вытянул и слушал. Приятная такая семья, и я обещал, что еще приду, а когда вышел на улицу, так даже пожалел, что холостой хожу: вот я в городе совсем один и девать мне себя некуда. На ферме днем в воскресенье, если другого дела не находилось, я шел в лес стрелять голубей, и не было мне так одиноко, как сейчас в городе, где полно домов и людей. Поддаваться таким мыслям не след, а потому я вернулся к миссис Клегг, растянулся на кровати и взял почитать «Истинный случай из жизни». Я эти «Истинные случаи» иногда почитываю, хотя, конечно, чушь все это собачья и на настоящую жизнь совсем не похоже. Но тут только я начал, как прибежала Фанни, и я ее выгонять не стал, потому что хотел кое-что выяснить.

— Фанни,— говорю.— Кто тут еще кроме меня живет?

— Терри,— говорит.

— Терри? — говорю.— А я вроде бы даму видел.

— Это миссис Попай,— говорит.

— Ну и имечко! — говорю.

— Мистер Попай тут не живет,— говорит Фанни.— Потому что он моряк. Но он иногда приходит.

— Ага,— говорю. И кое-что я понял. Только дорасспросить мне ее не пришлось: явился мистер Клегг и спросил, не хочу ли я выпить. Он побрился и надел воротничок. Но без галстука.

— Я не прочь,— говорю.— Вы что, знаете где?

— Пошли,— говорит.— А ты убирайся отсюда.— Это он на Фанни.— Вы на ее ноги поглядите! — говорит.

— У меня красивые ноги,— говорит Фанни и задирает юбчонку на живот, чтобы мне виднее было.

— Конечно, красивые,— говорю.— Только поберегись, чтоб они не обломились.

Папаша отругал ее, чтоб она юбок не задирала, и мы ушли, а она осталась разговаривать с попугайчиком: он сам с собой в зеркале перечирикивался. Но всю дорогу мистер Клегг бубнил про ее ноги.

— Вы только на них поглядите! — говорит.— Вот вам еще одно доказательство, что рабочего человека со всех сторон утесняют!

— Да-да,— отвечаю. Но толковать про политику мне совсем не хотелось.

Мы пошли в пивную, где я накануне мистера Клегга видел, и вышибала у дверей велел нам идти наверх, а там уже порядочно всякого народа сидело, и мужчин и женщин. Только мы устроились, как бармена предупредили, и нас всех по какой-то лесенке погнали наверх. Но все обошлось, никого не изловили, и к тому времени, когда стемнело, мы уже хорошо заложили, и каждый раз платил я, потому что мистер Клегг даже вида не делал, что думает заплатить. И я уже подумывал, что, может, хватит, но тут подошел дружок мистера Клегга.

Тоже безработный кок, огромный детина, но одет, как кочегар, в комбинезоне, который еле у него на груди сходился. Майки под комбинезоном никакой, а грудь волосатая, и чуть он немножко заложил, как начал потеть, и видно было, как пот выступает каплями, ползет по волосам вниз и впитывается в штаны. Я поставил ему и мистеру Клеггу, он поставил нам, а потом я разговорился с барменом, а кок все ставил мистеру Клеггу. Толковали они о политике, и кок уже вовсе как большевик рассуждал, еще похлеще мистера Клегга. Тут к ним подсел какой-то верзила. Сидел в стороне и слушал, а теперь начал с того, что он вот ничего плохого в капитализме не усматривает. Тут кок совсем взъярился, уплатил за три виски на всех троих, и пошли они разговаривать и пить: всякий раз кок платил и обзывал мировых заправил всеми словами, какие знал. Мы с барменом только слушали, а когда кок спустил фунт, не меньше, он ушел с мистером Клеггом, а верзила подошел и спросил бармена, как фамилия кока. Но бармен сказал, что не знает.

— Да знаешь ты,— говорит он.