Избранное

— Не знаю,— говорит бармен.

— Ты слышал, что он тут говорил?

— Конечно,— говорит бармен.

— Большевик он.

— Может быть,— говорит бармен.

— А по-твоему, чем капитализм плох? — спросил верзила, только бармен ничего не сказал. Ну, тот опять: — Как фамилия его дружка?

— Не знаю,— говорит бармен.

Ну, он заткнулся и пошел вниз, а бармен мне подмигнул и сказал, что он легавый. Только я не удивился, потому что сразу что-то в нем такое почувствовал. Тут он назад пришел, и с хозяином.

— Терри,— говорит хозяин,— ты знаешь имя этого дылды?

— Не знаю,— говорит бармен.

— Лучше скажи.

— Да не знаю я,— говорит бармен, и тут они оба так за него взялись, что мне до смерти захотелось обоих разукрасить.

Ну, хозяин увидел, что все без толку, и они ушли, а я пригласил бармена выпить. Видно было, что ему это недешево обошлось. Ну, выпили мы по рюмке джина. Только вокруг пусто было, и он предложил выпить по второй за счет заведения. Ему для кашля полезно, говорит. А кашлял он жуть. Раз начав, мы все продолжали и продолжали. Он был много меня старше, и лицо хмурое, морщинистое, как у солдат, которые в четырнадцатом в Европе воевали, но видно, что человек хороший.

— По твоему лицу не скажешь,— говорю.— А ведь сердце у тебя доброе, хоть об заклад побьюсь.

— А иди ты! — говорит.

— Об заклад побьюсь,— говорю. Но, конечно, я уже крепко заложил.— И вообще,— говорю,— фамилия твоя О’Коннор.

— Да,— говорит.

Ну, я хотел сказать ему, что я с самого начала думал, почему мне его лицо знакомо, и что теперь я вдруг вспомнил. Я тогда на одной ферме работал, а он туда привез выгуливать скаковую лошадь. Это давно было, но я знал, что не ошибаюсь. Только сказать ничего не успел, потому что ввалились люди и ему уже некогда стало. Он придвинул мне еще одну рюмку джина и только вид сделал, что пробил чек, но времени разговаривать у него не было. И я решил, что пойду, пока не переложил, как вчера. Сказал бармену «до свидания» и что мы еще увидимся, и, только уже когда старался шагать по тротуару прямо, чтобы разобраться, много я заложил или все-таки не очень, мне вспомнилось, как хозяин назвал его «Терри». Тут я встал как вкопанный и соображаю: тот он, про кого Фанни говорила, или не тот? Хотел было назад пойти узнать, но пошел прямо вперед, чтобы проверить, перебрал я или не перебрал. Шагал я прямо, но это еще ничего не значило, потому что иногда мозги отнимаются, а иногда — ноги, и это большая разница.

Я решил дать спиртному отдохнуть и всю следующую неделю ездил на пляж. Это же такое удовольствие, тем более что на улицах испечься можно было. Асфальт размягчился, по всей мостовой отпечатки шин, на тротуаре впереди словно вода разлита — так поневоле про пляж вспомнишь. А уж там было здорово. Доеду на трамвае до конца, а потом иду до одного тихого уголка, который сам отыскал.

Там редко кто бывал, но я без компании не оставался, потому что в первый же день еще утром в трамвае познакомился с одним парнем, с Тедом, который, как и я, развлекался. Я с ним встречался каждый день, захватывал пару бутылок пива, а он покупал пышки, и мне с ним приятно было. Говорил он мало, так что про него я почти ничего не узнал, хотя сдавалось мне, что ему пальца в рот не клади. Он был не долговязый, как я, а плотный, и лицо — как будто лепешка к голове прилеплена. Сам смуглый, а потому не обгорал, как я. Мы валяли дурака в воде, и если там никого, кроме нас, не было, так и без плавок обходились. А потом на берегу чего-нибудь затеем, на песке поваляемся, и когда дело доходило до пива и пышек, они очень кстати оказывались. К вечеру мы носами клевали. Отлично время проводили, а в трамвае на обратном пути еле сидеть могли от усталости: когда на солнце поваляешься, потом всегда так. Тед говорил: «Ну пока. До завтрего!» А у меня сил хватало, только чтобы подзакусить и в киношке посидеть. И если фильм был не очень, я там прямо и засыпал. Один раз сосед меня под ребра двинул: я храпеть принялся.

И вот так всю неделю. Иной раз я до того обгорал, что глаз сомкнуть не мог. В субботу решил, что пока хватит, но погода держалась, и я подумал: нет, еще один разок, а уж тогда все.

Тед был на месте, как всегда, но только с подружкой. Я не хотел мешать, но он меня позвал и познакомил нас, а она была красотка, фигурка стройная — умереть, хотя видно было, что характер у нее ой-ой-ой! И не молчала, как Тед, а трещала без умолку все время, пока мы шли по пляжу, о том, какая вода чудесная. И заставляла нас останавливаться, подбирать раковины и смотреть на дно луж — вдруг там что-нибудь такое? Но мы скоро разделись и бултыхнулись в воду и все утро дурака валяли лучше некуда. Мэвис — ее Мэвис звали — захватила с собой термос и кучу бутербродов и мне пару-другую скормила. Я, как всегда, привез пива, но Мэвис даже от глотка отказалась, потому что, говорит, от алкоголя одни несчастья. Тед сказал, что он, пожалуй, рискнет, и мы с ним вдвоем распили обе бутылки, а потом Тед раскинулся на спине, стащил с себя все, что мог, и сказал, что вот такая жизнь — по нему. Мэвис все на него поглядывала, и видно было, что она в него по уши втрескалась, но что-то вроде было не так: при всяком случае она его задирала.

— Да,— говорит,— полеживай себе на пляже хоть каждый день, а я должна в этот чертов магазин идти и работать.

— Брось, малыш,— говорит Тед.

— Слышите, Билл? — говорит она.— Когда мы с ним в первый раз уговорились встретиться, он приехал в такси пьяный, а в карманах ни гроша. Я таксисту пять шиллингов своих заплатила.

А Тед только перекатился на бок и вроде как обвился вокруг нее.

— Не подлизывайся,— говорит она.— Знаю я тебя!

— Ничего на свете нет лучше солнца,— говорит Тед.

— Он холода боится, Билл, как маленький,— говорит Мэвис.— Зимой я ему фуфайку связала, так он в ней спать ложился и в подштанниках. На что, скажите, годен мужик, если он в фуфайках спать ложится?

Тут Тед от нее откатился и лег на бок спиной к нам.

— Лучше на море погляди,— сказал он.

Но Мэвис уже завелась и все ему гадости говорила, а ведь понимала, что только злит его, об заклад побьюсь!

— Да,— говорит она.— Тебе-то хорошо, а ты бы попробовал, каково в этом чертовом магазине в такую жару! Мы, девочки, только и можем что чулки приспустить. А так — тюрьма тюрьмой! Только что на ночь домой отпускают!

— Переможешься, малыш,— говорит Тед.

— Слышите, Билл? — говорит Мэвис.— Сам в году больше трех месяцев не работает, так хотела бы я знать, что бы с ним без меня было?

— Ты за свои деньги свое получаешь, лапочка,— говорит Тед.

— Слышите, Билл? — говорит Мэвис.— Вон он как поет! После того как я связала ему фуфайку, а он в ней спать заваливался.

Тед встал и пошел посмотреть, удастся ли ему забросить камешек на обрыв или нет. А Мэвис все трещала, но я притворился, будто заснул, даже захрапел, и она замолчала. А я приоткрыл глаз — вижу, она плачет, но потом опять приоткрыл, а она читала «Истинный случай из жизни», но потом положила и растянулась на песке. Тед вернулся и тоже лег, а одной рукой обнял Мэвис, и, наверное, мы все заснули, потому что очень долго никто не шевелился и ничего не говорил.

Но когда мы сели и снова начали разговаривать, Мэвис, наверное, весь свой яд уже излила — Теда она больше не подкалывала, а смешила нас рассказами о покупательницах — что они говорят и как чудят — и что бы она купила, если бы выиграла в лотерею. А потом мы пошли еще раз купнуться, и Тед сказал, что мне не оплыть вокруг буйка, до которого от берега было-таки порядком. Ну, я пошел на спор, но, когда уцепился за буек отдохнуть, вижу — они оба уже на берегу и одеваются. Я поплыл назад изо всех сил, но к тому времени, когда почувствовал под ногами дно, они уже почти влезли на обрыв, и я услышал, как Тед честит Мэвис, чтоб она поторопилась. Я крикнул, чтоб они меня подождали, а Тэд крикнул, что подождут на остановке.

Ну, я торопиться не стал. Подождут на остановке — хорошо, не подождут — тоже хорошо. Конечно, Мэвис скоро опять начнет подковыривать Теда, а мне-то что за интерес это слушать? И только когда я совсем оделся, я обнаружил, что все мои деньги пропали.