Уткоместь, или Моление о Еве

! - злится Ольга. - Радости как раз никакой. У нас с тобой большие неприятности с рождением ничейного ребенка, на грешную мамашку которого нашелся дурачок-мальчик, идеалист пархатый. И если ты мне скажешь, что плачешь горькими слезами за сына и не проклинаешь меня и Катьку, я тебе все равно не поверю. Нас проклинать правильно.

Я помню, как выглядит белый и беззащитный кусочек Ольгиной плоти. Я ведь его почти люблю.

- Я вас почти люблю, - говорю я. - Почти я вычеркну, если ты, зараза, замолкнешь.

Она смотрит на меня. И я вижу её зрачки. Они овальны, графичны и бездонны. Она кидается ко мне, и мы ревем вслух громко и сопливо.

___________

А потом я еду в больницу к м-м Нащокиной. Она лежит в выгородке за простынкой. Лицо под марлевой повязкой выглядит серым, маленьким. Писательница меня не знает. Я чувствую, как она меня боится. Я кладу на тумбочку самый большой из возможных апельсинов и такое же огромное, как глобус, красное яблоко. Как ей представиться? Никаких проблем не возникает. Ложь льется из меня потоком. Теплая, мокрая, липкая ложь. Я - оказывается! - была там и видела, как её ударили. Я - оказывается! - попросила людей вызвать милицию и "скорую", а сама тащила её из лифта. Мое "я" такое вертко-героическое так и искрится, так и искрится. "Бомжа взяли, - сразу выпеваю я. - Он валялся на лавочке".

Меня не остановить. И я уже лопочу, что ценю и знаю её хорошо как писателя. Спохватываюсь уже на минном поле. Она смотрит на меня, она не верит ни одному моему слову. А я бы поверила? Серое её лицо сморщивается ещё пуще, и я боюсь, что она начнет плакать. Я успокаиваю её какими-то детскими сороко-вороньими словами. Она замирает и не произносит ни единого слова. У коридорной медсестринской стойки я выясняю, говорит ли она вообще? Сестричка интересуется, кто я ей. Я вру, что из Союза писателей. Волонтер. Сестричка объясняет мне, что никто к Нащокиной не приходил ни разу, что она все время молчит и на вопросы не отвечает. Была у неё милиция, выясняла, кто и что. Нащокина громко произнесла два слова: "блядь" и "армия". И закрыла на милицию глаза.

- Ее надо разговорить, - объясняет мне сестра. - Но нужен близкий человек. Иначе не понять, соображает она или нет. По тем словам, которые она сказала милиции, ведь точно: не соображает!

- Я приду еще, - обещаю я. - Буду разговаривать.

Возвращаюсь в палату. Серенькое личико сердито. Я глажу повязку на голове. "Все будет хорошо, все будет хорошо", - шепчу я. "Блядь, - говорит она мне. - Блядь, а не бомж".

- Ш-ш-ш, - шепчу я. - Придет серенький волчок, схватит Полю за бочок.

Я ожидала чего угодно, но она оторвала мне рукав платья. Вцепилась "за бочок" и так рванула, что выскочил подплечник. Я ухожу. Апельсин попадает мне промеж лопаток. Яблоко бьет по затылку. Кружится голова. Я сажусь на стул возле окна.

Она меня узнала, она видела меня, как видела и Раису, а бомжа не видела, что и правильно. И теперь я запутала историю, лично явившись, и мне за все отвечать, поскольку