Гармония – моё второе имя (СИ)

Раскольников в очередной раз ошибся, самоуверенно просчитался, а провидение сделало ход с далеко идущими последствиями. Мармеладов был раздавлен барской щегольской коляской, именно в ту минуту и едва ли не на глазах у Раскольникова. Как говорится, прямо как в жизни, хотите верьте, хотите нет.

А жизнь Мармеладова оказалась не такой уж пустой и никчемной, напротив, даже содержательной в каком-то высшем, эзотерическом смысле: благодаря трагическому случаю путь Раскольникова пересёкся с путём Сонечки. Впрочем, можно и так сказать, что «материал» работает на избранного «кумира», не щадя живота своего…

С перекрёстка началась не новая, конечно, жизнь, но наметилась некая новая динамика, которая приведёт к тому, что под головой у Раскольникова окажется Библия. Разумеется, Соня явилась в парадоксальном несоответствии её не легкомысленного даже, а профессионального наряда («в цветном платье с длиннейшим и смешным хвостом», и в «светлых ботинках», и с «омбрелькой», в соломенной шляпке «с ярким огненного цвета пером») с миссией и функцией, отводимыми для неё тем же неутомимым провидением. Видимость не совпадает с сущностью – очевидно, такой философский урок следует извлечь читателю. Во всяком случае повествователь упорно разводит план житейский, создаваемый усилиями и заботами человека, и тот особый вселенский жизненный узор, который ткётся явно не людским радением. По крайней мере два измерения присутствуют в поступках и сюжетах: сиюминутный и вечный, «полагание» человека и «располагание» Бога. Соня вошла последняя, «приниженная» и «расфранченная», но именно у неё на руках умирает отец, и последние слова прощания были обращены именно к ней. Присутствует в этом «узоре» какая-то логика или нет?

Раскольников, у которого на Соню были свои, особые виды и ставки (об этом – несколько позже), отдав несчастным людям уже не пятаки, а приличную сумму (собственно, всё, чем он располагал), вышел от Мармеладовых с «новым, необъятным ощущением вдруг прихлынувшей полной и могучей жизни. Это ощущение могло походить на ощущение приговорённого к смертной казни, которому вдруг и неожиданно объявляют прощение». Казалось бы, ощущение жизни, та самая вожделенная перемена произошла, наконец, и в христианском контексте рождается это ощущение жизни (перекрёсток, сочувствие, милосердие, любовь к ближнему, даже просьба к маленькой Поленьке помолиться и о «рабе Родионе», упомянув его в ряду с сестрицей Соней и папашей).

Казалось бы. Но мысли Родиона о другом. «Довольно! – произнёс он решительно и торжественно, – прочь миражи, прочь напускные страхи, прочь привидения!.. Есть жизнь! Разве я сейчас не жил (это отклик на сцену с Поленькой – Г.Р.)? Не умерла ещё моя жизнь вместе с старою старухой! Царство ей небесное и – довольно, матушка, пора на покой! Царство рассудка и света теперь и… и воли, и силы… и посмотрим теперь! Померяемся теперь! – прибавил он заносчиво, как бы обращаясь к какой-то тёмной силе и вызывая её». Раскольников явно неверно воспринял знаки, ниспосланные милосердным провидением, намекающие на то, что ещё не всё потеряно для падшего. Он трактует их как белый флаг, выброшенный судьбой. Это ведь была речь Наполеона. Раскольников был вдохновлён тем, что почувствовал себя нужным людям. Всё строго по теории: «мармеладовы» порождают защитника своего Родиона, который и бьёт «материал», и милует. По праву сильного. В целях высшей справедливости. Однако в душевной симфонии Раскольникова помимо его воли отчётливо, контрапунктом звучат несколько партий или тем. Ведь «живая душа» также ликует – но на свой лад: она заботится о воскрешении заблудшего раба, а не о возрождении маниакальных идей, защищающих право на «кровь по совести». Всё это и называется классический образец психологизма в литературе.

Симфония – это не наши домыслы. Как только Родя окажется в кругу любящих его матери и сестры, но с «царством рассудка и света» за пазухой, – душа будет упорно скорбеть и противиться этому «царству». «Успеем наговориться» – сказал Родя матери; и «вдруг» – «одно недавнее ужасное ощущение мёртвым холодом прошло по душе его»; он в очередной раз уразумел, что он «отрезан», «что не только никогда теперь не придётся ему успеть наговориться, но уже ни об чём больше, никогда и ни с кем, нельзя ему теперь говорить ».

Ни с кем – за исключением Сони.

Об этом в следующей главе, а сейчас отметим, что в сценах, подобной той, где восстанавливается пошатнувшееся «царство рассудка», проявляется высшее мастерство Достоевского, которому с удивительным правдоподобием удалось совместить в душе героя его правду и правду повествователя. Иначе говоря, правду психики и правду «математического» (одномерного) сознания. Причём это именно писательское мастерство, а не только великий дар психолога. Впечатляет именно умение выразить невыразимое, а не умение понять человека. Человека Достоевский как раз не понимает, а мистифицирует.

3. Эпистолярный жанр

Я получил от Марины письмо. Странно: если разговоры не помогают, люди начинают писать письма. А если не помогают письма, последняя надежда: роман. Только вот письма пишутся друг другу, а роман – едва ли не послание самому себе.

Интересно устроена наша душа. Собственно, желание разобраться с душой, понять ее и делает человека человеком…

Марина – мне

Сначала я вставил письмо Марины (целиком и полностью), датированное 06.11.07.

Потом убрал его. Без комментариев.

Потом без комментариев вставил опять.

Сейчас сижу и не знаю, как мне быть.

Вот это я, пожалуй, прокомментирую.

Когда я читаю письмо Марины, меня всегда охватывает одно и то же чувство: мне, чтобы не разрыдаться, хочется разодрать весь роман в клочки и пустить их по закоулочкам.

Я неизменно бываю потрясен.

Именно из-за этой невероятной силы воздействия я и хотел вставить письмо Марины в роман.

Но именно письмо Марины заставило меня осознать: что-то мешает роману становиться продолжением жизни, и наоборот.

Странно: я ведь стремился именно к их слиянию, ради этого, собственно, и роман писал.

Ах, Марина, Марина, с тобой одни проблемы…

Я – Марине

Письмо – это такой жанр, где сначала подумаешь, а потом скажешь; с другой стороны, можно подумать и в процессе письма, а можно позволить себе даже такую роскошь: не задумываться. Это ведь не роман.

В общем, это жанр, который можно назвать «поиски ответов». Размышления. Разборки с собой, в которые ты посвящаешь только одного человека.

Мой любимый, родной человек, моя славная, нежная девочка!

Все, что ты сказала мне в своем письме, как всегда, тонко, тактично. Какое пронзительное, душевное и умное письмо!

В нем сказаны вещи, которые мы рано или поздно сказали бы друг другу, но о которых я пока избегал говорить. Считал, что не пришло время.

Я по-прежнему считаю, что оно не пришло, но молчать сейчас хуже, чем говорить.

Вот какая сложилась ситуация. Я всегда буду виноват – и перед тобой, и перед женой, и перед детьми, и перед своими родителями, и перед твоими, и перед собой, и перед общественным мнением, и перед кем угодно. Список можно легко продолжить.

Дело не в какой-то моей особой, небывалой чуткости и совестливости, а в том, что я объективно оказываюсь слабым звеном. Когда ты делаешь мне мягкий, но убийственный упрек в том, что я предаю любовь, ты совершенно права. Потому что сейчас – ты слабое звено. Ты вынуждена защищаться, бороться и приводить убийственные аргументы. Если смотреть как-то уж совсем со стороны и оценивать ситуацию по формальным признакам, что ли, то есть оценивать, в основном, ситуацию, а не людей, в нее попавших, то получается что-то вроде предательства. Выбрал семью (прикрываясь чувством долга) – отказался от любви. Банальная история.

Жена, как только она окажется слабым звеном, не задумываясь изо всей силы сделает мне не менее убийственный упрек в предательстве – и будет права не менее твоего. Как только я, положив на тебя жизнь, постарела, заболела, стала не нужна – ушел к молодой. Эгоистически выбрал любовь (прикрываясь высокими словами о высоких чувствах) – бросил семью. Банальная история.