Гармония – моё второе имя (СИ)

Теперь понятно, что психологизм «генетически» связан с религиозностью, первый является способом реализации второго. Вот откуда эти зыбкие семантические планы и ракурсы: вроде бы написал статью – но как бы забыл о ней; вроде бы подписал – но буквой; вроде бы и не замышлял ничего – ан старуха-то убита… Вот пусть разум, с его одиозной логической трёхходовкой, попробует разобраться в этих лабиринтах «живой души», в душных потёмках чужой psyche. «Игривенькая», «психологическая-с» «идейка» Порфирия Петровича в том и состояла: «"Ведь вот-с, когда вы статейку-то сочиняли, – ведь уж быть того не может, хе, хе! чтобы вы сами себя не считали, – ну хоть на капельку, – тоже человеком "необыкновенным" и говорящим новое слово,  – в вашем то есть смысле-с… Ведь так-с?"

– Очень может быть, – презрительно ответил Раскольников».

А сейчас самое время предоставить слово самонадеянному разуму. Уже в статейке «намёком, неясно», по словам вдумчивого и заинтересованного читателя Порфирия Петровича, проводится мысль, что все люди «как-то» разделяются на «обыкновенных» и «необыкновенных». Последние «имеют право разрешить своей совести перешагнуть… через иные препятствия», – в том случае, если цель оправдывает средства. А цели такие – в принципе возможны. Значит возможны и ситуации не преступления даже, а всего только перешагивания через препятствия.

Главная мысль Раскольникова («я только в главную мысль мою верю» , иными словами мысль без веры – ничто): люди по закону природы (пока что неизвестному) делятся на два разряда: на «низший», на «материал», массу и толпу, и «собственно на людей», которых «необыкновенно мало рождается, даже до странности мало». Низшие, обыкновенные для того только и существуют, чтобы породить «великих гениев, завершителей человечества», оправдание, цель и смысл существования «материала». Люди из разряда «высшего» – по определению, «по природе своей» преступники, ибо призвание их в том и состоит, чтобы переступить то, что мешает прогрессу. Таким образом, речь не идёт о преступлении ради преступления, а о преступлении с прогрессивным и даже с либеральным оттенком. Преступник становится преступником – во имя «материала», в конце концов, а потому, по трезвом размышлении, являет собой нечто вроде качества, образованного в результате диалектического скачка. Родился не преступником – ради «массы» идёт на преступление. Речь идёт о разумном преступлении, о совестливом преступлении – словом, не о преступлении в обычном смысле этого понятия.

Это – собственно теория, согласно которой гений и злодейство – две вещи неразделимые. А дальше начинаются психологические идейки, вытекающие из смелой, гениальной, может быть, генеральной теории. Порфирий Петрович: «Ну как иной какой-нибудь муж али юноша вообразит, что он Ликург али Магомет… – будущий, разумеется, – да и давай устранять к тому все препятствия…»

Раскольников и здесь всё продумал: «ошибка возможна ведь только со стороны первого разряда, то есть «обыкновенных» людей». И они действительно ошибаются. Но это уже, так сказать, издержки того самого закона. И если «обыкновенный», вдруг возомнивший, что он Наполеон, ошибётся, то пусть страдает, пусть испытывает муки совести. «У кого есть она (совесть – Г.Р.), тот страдай, коль сознаёт ошибку. Это и наказание ему, опричь каторги».

А это уже главная мысль романа, как любило выражаться марксистское, доперестроечное литературоведение.

Раскольников, если посмотреть на него с позиций его же теории, оказался лже-Наполеоном, человеком, перепутавшим разряды: «(…) я переступить поскорее хотел… я не человека убил, я принцип убил! Принцип-то я и убил, а переступить-то не переступил, на этой стороне остался…» Здесь заслуживает внимания то, что Раскольников целиком и полностью остаётся в кругу, очерченном холостым ходом мыслей, его попутал и водит ехидный бес. «Эх, эстетическая я вошь» и «дрожащая тварь» – изгаляется над собой, «обыкновенным», Родион Романович с высоты трона, который ему уже никогда не занять. «Потому, потому я окончательная вошь, – прибавил он, скрежеща зубами, – потому что сам-то я, может быть, ещё сквернее и гаже, чем убитая вошь, и заранее предчувствовал , что скажу себе это уже после того, как убью!»

Итак, муки совести, «опричь каторги» или даже вне каторги, а также острейшее, до припадков, до помешательства переживание собственной ничтожности – вот внешний, «детективный» сюжет романа. Подспудный, главный сюжет – разрушение теории и высвобождение «живой души». Если ты «предчувствовал», что окажешься «вошью», то зачем же ты, спрашивается, убивал?

А затем и убивал, что «верил в идею» больше, нежели «в Новый Иерусалим», «в Бога», «в воскресение Лазаря».

«Идея» – и «живая душа»: таковы стороны суперконфликта романа. Сюжеты пересекаются, и Раскольников, цепляясь за свою теорию, страданием прокладывает себе путь к возможному воскрешению, терзаясь при этом комплексом Наполеона. Перед нами, опять же, своего рода Евангелие; не случайно окончание срока каторги расчётливым повествователем приурочено к тому возрасту Раскольникова, в каком были совершаемы деяния зрелого Христа.

2. Дневник маргинала

27.09.07

– Я беременна, – сказала Марина в трубку телефона.

Я взял такси и приехал к ней.

– Я беременна, – сказала Марина, поворачивая ко мне заплаканное, однако все еще со следами счастья, лицо (вот она, слезинка ребенка во всей своей жестокой простоте).

Мы лежали в ее теплой постели, в квартире, которую она снимала, уйдя от мужа, наслаждаясь общением тел и душ. Нам было хорошо вместе.

Это было 26.09.07 часов в десять вечера.

Для меня, 49-летнего мужчины, отца замечательного сына, примерного семьянина, будущего автора «романа не для всех», в котором, кстати сказать, я собирался описывать подобные «кошмарные» по своей безвыходности ситуации, – для меня это прозвучало как гром среди ясного неба. Хотя к этому, надо признать, все и шло. Единственное, о чем я думал в тот момент, сохраняя внешнее спокойствие, – как бы не сказать или не сделать чего-нибудь такого, о чем будешь со стыдом вспоминать всю оставшуюся жизнь.

Пока я привыкал к своему новому состоянию – молчал.

Оказывается, я молчал очень долго. Всю ночь. Сказал пару банальных и натужных фраз типа «все будет хорошо», «мы что-нибудь придумаем» (поеживаясь при этом от холодка безысходности: новое, революционное, зимнее ощущение), «я не собираюсь тебя бросать» (холодок усилился), «утро вечера мудренее» (полярная зима) – и тупо молчал, ворочаясь сбоку на бок.

Наутро 27.09 я поднялся с мутной головой, без единой трезвой мысли, с атрофированной волей к жизни и молча сидел и пил лечебный напиток – горячее молоко с медом и маслом – из большой кружки, который приготовила мне Марина: я, ко всему прочему, сильно кашлял. Простудился два дня назад.

После завтрака собрался и поехал домой. Меня встретила жена, которая по мне явно соскучилась и, как всегда, была рада моему приезду. Я улыбался в ответ, о чем-то живо ее расспрашивая и о чем-то рассказывая. Интересно, о чем… Сейчас не вспомню.

После обеда я остался один. Вроде бы, ни о чем не думал, специально не сосредотачивался, но к вечеру набежали кое-какие мысли.

Почему я даже не обсуждал с Мариной возможность аборта?

Потому что, по моему глубокому убеждению, удаляется не только зародыш плода (чем ставится под удар здоровье женщины: для Марины это был бы первый аборт); вместе с «материалом» вырезаются возможность женщины в принципе стать матерью, а также уверенность в том, что мы всегда, в любой ситуации должны поступать по-человечески. Эта травма считается совместимой с жизнью. Не уверен. Это грубейшее вмешательство даже не в психологию – в судьбу. Нормальная, умная женщина, сделав аборт в подобной ситуации, теряет больше, чем приобретает.

Кроме того, я думаю, что есть женщины, которым в силу их морально-психологических установок противопоказано делать аборт. Они себе этого не простят, хотя осознают это далеко не сразу.