Гамп и компания

– Так ты все‑таки за мной шпионил, разве нет?

– Нет. Туалет потек, когда одна из твоих банок выпала и застряла в промывной дыре. Как я мог этого не заметить?

– Ты мог бы держать это при себе.

– Черта с два я буду! Если ты не можешь вести себя как следует, мой долг заставить тебя. Как раз это я и собираюсь сделать.

– Да ты даже по‑английски правильно говорить не можешь – или приличную работу найти. Откуда ты взял, что у тебя есть надо мной какая‑то власть? Я хочу сказать, кто ты такой, чтобы мне указывать? Это из‑за того, что ты слал мне отовсюду эти дешевые подарки? Чертов поддельный тотемный столб с Аляски? И тот смехотворный немецкий рог, чтобы я выглядел как дурак, когда стал бы в него дуть? Или тот великий древний нож из Саудовской Аравии? Когда он сюда прибыл, все те мелкие стекляшки, которые ты назвал самоцветами, уже из него повыпадали. А кроме того, эта ерундовина такая тупая, что она даже масло не режет, не то что бумагу! Я все эти твои подарки повыбрасывал! Если у тебя и впрямь есть какая‑то власть надо мной и над моими поступками, я хочу знать, что это за власть!

Ну, тут мое терпение лопнуло – и я ему эту власть показал. Я схватил его и швырнул поперек своих коленей, а прежде чем я поднял руку, я сказал единственное, что пришло мне в голову:

– Мне от этого будет больнее, чем тебе.

И я как следует надрал ему задницу. Я не уверен, что мои слова были правдой, но всякий раз, как я его шлепал, мне казалось, я шлепаю сам себя. И все‑таки я не знал, что мне еще делать. Малыш Форрест был такой смышленый, что я не мог разумно его убеждать, потому как это не моя специальность. Но кто‑то здесь должен был малость взять на себя управление и посмотреть, не сможем ли мы вернуться обратно на рельсы. Все это время малыш Форрест ничего не говорил, не орал, ничего такого, а когда я закончил, он встал с лицом красным как свекла и ушел к себе в комнату. Он не выходил оттуда весь день, а когда вечером вышел и сел ужинать, то почти ничего не говорил, разве что‑то вроде: «Передай мне соус, пожалуйста».

Зато в следующие несколько дней я заметил явное улучшение его поведения. И я надеюсь, он заметил, что я это заметил.

Множество дней, когда я щиплю устриц или занимаюсь другими делами, я думаю о Гретхен. Но что на самом деле я могу с этим поделать? То есть, я здесь чуть ли не с протянутой рукой живу, а она в один прекрасный день станет выпускницей университета. Множество раз я думал о том, чтобы ей написать, но не мог придумать, что. И от этого письма все вполне могло бы стать еще хуже – вот что я думаю. А потому я просто хранил в себе эти воспоминания и продолжал заниматься работой.

Как‑то раз, когда малыш Форрест вернулся домой из школы, он выходит на кухню, где я пытаюсь отчистить и отмыть руки после долгого дня у устричных банок. Я порезал палец о раковину одной из устриц, и, хотя порез не особо болит, кровоточит чертовски, и это первое, что малыш Форрест замечает.

– Что случилось? – спрашивает он.

Я рассказываю, а он говорит:

– Хочешь, я дам тебе лейкопластырь?

Он выходит из кухни и приносит пластырь, но прежде чем его прилепить, промывает порез перекисью или еще чем‑то – жутко вонючим.

– Ты должен быть осторожен с этими устричными раковинами. Они метут обеспечить тебе чертовски серьезную инфекцию, ты это знаешь?

– Не‑а. А почему?

– Потому что лучшее место для роста устриц – это там, где самое скверное и тяжелое загрязнение. Ты этого не знал?

– Не‑а. А ты откуда знаешь?

– Потому что я их изучал. Если бы ты мог спросить у устрицы, где она хочет жить, она скорее всего сказала бы, что в выгребной яме.

– А как получилось, что ты изучал устриц?

– Потому что, я так прикидываю, мне уже пора начинать выполнять свою долю работы, – говорит малыш Форрест. – То есть, ты каждый день отправляешься туда и щиплешь устриц, а я только и делаю, что в школу хожу.

– Так тебе как раз это делать и полагается. Ты должен чему‑то выучиться, чтобы не кончить так, как я.

– Да ладно. Я уже достаточно узнал. Если по правде, в школе я уже вообще ничего не делаю. Я так далеко обогнал всех одноклассников, что учителя просто говорят мне идти посидеть в библиотеке и почитать, что мне захочется.

– Правда?

– Ну да. И я прикидываю, может, я просто мог бы не ходить каждый день в школу, а иногда отправляться с тобой в Байя‑Лабатре и помогать тебе в этой работе с отщипыванием устриц.

– Гм, я очень это ценю, но…

– Конечно, если ты захочешь. Может, ты не захочешь, чтобы я возле тебя болтался.

– Нет‑нет, дело не в этом. Дело в школе. То есть, твоя мама бы захотела…

– Ее здесь нет, чтобы это подтвердить. И я думаю, что кое‑какая помощь тебе бы не помешала. Я хочу сказать, щипать устриц – тяжелая работа. И, может, я бы тебе на ней пригодился.

– Конечно бы пригодился. Но…

– Тогда заметано, – говорит малыш Форрест. – Что, если я завтра утром начну?

Я не был уверен, правильно это или неправильно, но так мы и сделали.

На следующее утро я встал перед рассветом и приготовил легкий завтрак, а потом заглянул в комнату малыша Форреста посмотреть, проснулся он или нет. Он еще не проснулся, а потому я на цыпочках вошел и встал там, глядя, как он крепко спит на кровати Дженни. В своем роде он так на нее похож, что я ненадолго вроде как остолбенел, но потом взял в себя в руки, потому как, что бы там ни было, работу нам делать надо. Я наклонился его разбудить, но тут моя нога наткнулась на что‑то такое под кроватью. Я посмотрел вниз – и будь я проклят, если это не кончик здоровенного тотемного столба с Аляски, который я ему послал. Тогда я нагнулся еще ниже, заглянул под кровать – и точно, там вся остальная ерунда: немецкий рог и арабский нож, по‑прежнему в футляре. Выходит, он все‑таки никуда их не выбросил, а прямо тут хранил. Может, он не особо много с ними играет, но по крайней мере держит их рядом с собой – и внезапно я начинаю что‑то понимать насчет детей. Какую‑то секунду мне хотелось потянуться и поцеловать его в щеку, но я этого делать не стал. Но мне ужасно хотелось.

В общем, после завтрака мы с малышом Форрестом отправляемся в Байя‑Лабатре. Я наконец‑то смог внести начальную плату за старый пикап, а потому мне больше не приходится ездить на автобусе. Но каждый день встает нешуточный вопрос, доберется ли пикап туда и вернется ли обратно. Я назвал машину Вандой в честь… гм, всех Ванд, которых я знал.

– Как думаешь, что с ней сталось? – спрашивает малыш Форрест.

– С кем? – спросил я.

Мы ехали по старой двухполосной дороге в темноте мимо разрушенных домов и фермерских полей – вперед к воде. Лампочки на щитке старого пикапа, «шевроле» пятьдесят четвертого года, светятся зеленым, и в их свете видно лицо малыша Форреста.

– С Вандой, – говорит он.

– С твоей свиньей? Ну, прикидываю, она по‑прежнему в зоопарке.

– Ты правда так думаешь?

– Конечно. То есть почему бы ей там не быть?

– Не знаю. Прошло много времени. Может, она умерла. Или зоопарк ее продал.

– Ты хочешь, чтобы я выяснил?

– Пожалуй, нам обоим стоит выяснить, – говорит он.

– Угу. Может, и так.

– Послушай, – говорит малыш Форрест, – я хотел тебе сказать, что мне очень жаль лейтенанта Дена и Сью. Понимаешь?

– Угу. Я это ценю.

– Они были по‑настоящему славные друзья, да?

– Да, были.

– Так за что же они погибли?

– Ох, не знаю. Думаю, потому что они выполняли приказ. Старый папа Буббы давным‑давно задал мне такой же вопрос. Может, они просто оказались в ненужном месте в ненужное время.

– Это я понимаю, но зачем была та война?

– Ну, нам сказали, она была из‑за того, что Саддам Хуйсейн напал на людей в Кувейте.

– Значит, из‑за этого?

– Так нам сказали.

– А сам‑то ты что думаешь?

– Много народу говорило, что она была из‑за нехти.

– Нефти… да, я тоже об этом читал.