Мой папа – Штирлиц (сборник)

Солнце сияло уже вовсю, миллионами блесток отражаясь в лужах и ручейках, бегущих от подпиравших заборы сугробов. Улица Кирова с ее хлипкими заборчиками и покосившимися домишками казалась уютной и приветливой. С крыш свисали капающие гирлянды сосулек, кое-где на окнах сохранились резные наличники. Впервые со дня расставания с сыном на душе у Ольги Петровны полегчало. Подойдя к дому номер семь дробь девять, она взялась за веревку, заменявшую ручку калитки, но внезапно та сама распахнулась, и из нее на Ольгу Петровну вывалился мужчина с бессмысленным, искаженным пьяной гримасой лицом. Не заметив отшатнувшейся от него женщины, он с матюками, шатаясь, зашагал прочь, а Ольга Петровна, подавив горькое предчувствие, поднялась на крыльцо, постучала и, не дождавшись ответа, вошла в темные сени.

Грохнуло опрокинутое пустое ведро. Потыкавшись вслепую, она нащупала ручку и потянула дверь на себя: из сумрачного нутра на нее дохнуло нищим безрадостным бытом. Скупо светились завешанные газетами окошки, смрадом несло от помойного ведра, на столе хозяйничали тараканы, в окружении грязных стаканов и селедочных голов мутнела пустая бутыль из-под самогона. Ольга Петровна позвала. На звук ее голоса из-за отгородившей кусок горницы занавески раздался стон – на узкой сетчатой кровати лежала мертвецки пьяная, когда-то, видимо, миловидная женщина. Светлые волосы ее сбились в колтун, под глазом багровел кровоподтек, тело было обнажено, на полу валялись костыли и обрубок протеза. Прикрыв женщину одеялом, Ольга Петровна вновь позвала: «Полина, Поля», но, не открывая глаз, та лишь опять простонала.

Снаружи по-прежнему искрился апрель, воздух звенел капелью и радостным птичьим щебетом, но придавленная скорбью и усталостью женщина еле-еле брела по улице, по которой, окрыленная надеждой, несколько минут назад почти бежала. Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем Ольга Петровна дошла до больничной проходной и в неразберихе новых корпусов разыскала здание, в котором когда-то работала. Однако не успела она войти в вестибюль, как на нее набросилась вахтерша.

– Куды с грязными ногами? Тыщу раз объяснять – с передачами в лечебные, а здеся канцелярия. Ишь наследила! Подтирай после вас…

Ольга Петровна попыталась объяснить:

– Да я не к больному, мне бы узнать кое-что…

– А чо разузнавать – я не справочная, а наверх не пущу, не велено. Много вас тут шляется, проходной двор устроили.

Спорить с ней сил уже не было. На крыльце Ольга Петровна в изнеможении прислонилась к колонне, но в этот момент к крыльцу подъехала бежевая «Победа», и из нее, опираясь на палку, стал выбираться старик в зимнем пальто и серой каракулевой шапке. Он сильно изменился, лицо избороздили морщины, прямая когда-то спина согнулась, но все так же сурово смотрели из-под кустистых бровей глаза, так же твердо и неприязненно сжаты были губы. Не обратив на Ольгу Петровну внимания, он захромал к дверям, но она окликнула:

– Антон Сергеевич!

Тот остановился.

– Слушаю?

– Вы не узнаете меня? В тридцать втором я работала у вас санитаркой в отделении.

Брови его дрогнули, в глазах вспыхнуло изумление.

– Ольга Петровна! Вы живы? Боже мой! – Он порывисто принял ее ладонь в обе свои. – Вернулись? Когда?

– Сегодня.

Чувствовалось, что радость узнавания далась Антону Сергеевичу большим душевным усилием. Пожилая, похожая на нищенку женщина ничем не напоминала прежнюю Оленьку – может, лишь улыбкой, озарившей скорбные черты.

– Как я рад вас видеть! Пойдемте скорее, – он потянул ее к дверям. – Уж и не чаял… Прошу.

Придержав дверь, он пропустил ее в вестибюль.

– Опять ты, – снова накинулась на нее вахтерша, но, увидев вошедшего следом начальника, запричитала:

– Товарищ заведующий, ну что ж это такое! И ходют, и ходют. Я уж давеча все ентой обсказала. Что в лоб, что по лбу. Прям житья нет. То и дело подтирай…

– Это ко мне, Олимпиада Гавриловна. Пальто сдавать не будем, и не кидайтесь вы на людей, как пес цепной, сколько раз объяснять.

По объеденным временем мраморным ступеням в такт хромоте Антона Сергеевича они поднялись на второй этаж, а вахтерша, сверля глазами их сгорбленные спины, шипела:

– Черт чудной, чо выдумал. Жись на работе кладешь – никакой благодарности.

В приемной заведующего больницей уже сидело и стояло по стенам человек пятнадцать. При их появлении все оживились, какой-то мужчина (Ольге Петровне бросилась в глаза его лучезарная лысина в окружении нимба пегих кудряшек), подскочив со стула, ринулся наперерез, но, отворив дверь кабинета, Антон Сергеевич осадил:

– Подождите, товарищ Коршунов.

А взметнувшей тонкие бровки секретарше буркнул:

– Маргарита Владимировна, пятнадцать минут прошу не беспокоить, и принесите поесть что-нибудь.

– Будьте как дома, – обратился он к Ольге Петровне, плотно прикрыв дверь, отделившую их от зажужжавшей приемной. – Это ведь удача, что мы с вами сейчас встретились. С утра в райком вызывали, вот и задержался. А разминись мы, трудно было бы вам ко мне пробиться – вон сколько у меня «церберов»!

Он хотел ей помочь освободиться от пальто и тяжелого дорожного мешка, но, заметив смущение, пятнами выступившее у нее на лбу и щеках, снова вышел в приемную. Гул за дверью взметнулся. Послышалось обиженное: «Товарищ Божко, два часа сидим, а у меня неотложный вопрос!»

Ольга Петровна перевела дух. В кабинете все казалось стерильным и враждебно-официальным. Окруженный стульями стол под зеленым сукном занимал большую часть пространства, подло уставились со стен портреты вождей. Ахнув, она заметила, как по блестящему паркету от ее бот растекаются мутные лужи. В растерянности стала гадать, чем бы подтереть.

– Что ж вы оробели, – вывел ее из замешательства голос Антона Сергеевича.

– Да вот наследила.

– Глупости, пойдемте ко мне, там будет удобнее.

Он отпер ключом завешенную плюшевыми гардинами дверь.

– Прошу.

– Простите, что так без предупреждения, – начала было Ольга Петровна, присаживаясь в кресло для посетителей, но Антон Сергеевич, замахал рукой:

– Бросьте. Страшно рад вас видеть. Двадцать пять лет числил в погибших – и вдруг жива-здорова! Когда освободились?

– Расконвоировали в пятьдесят четвертом, реабилитировали в прошлом году. Четыре года в Казахстане прожила, думала устроиться там, к сыну поближе…

– Как он? Что с ним?

– Взрослый, институт закончил, главным инженером в совхозе работает, год назад женился, в ноябре внучка родилась.

– Батюшки! А я ведь его мальчонкой помню. После вашего ареста заходил к Степаниде Корнеевне – вместе запросы в инстанции писали, ответ, правда, всегда был – «В списках не значится».

Ольга Петровна поразилась тому, что Антон Сергеевич принимал участие в ее розысках, но сказала лишь:

– Я тоже десять лет ничего про них не знала. Думала – живы ли? А в сорок третьем столкнулась на пересылке с бывшей соседкой по дому, и та рассказала, что няня умерла, а Женечку в детский дом отдали.

– До сих пор простить себе не могу, что потерял их из виду. С началом войны в военном госпитале работал. Тут, знаете, такая катавасия была, по двадцать четыре часа в сутки в операционной стояли. Словом, о том, что Степаниде Корнеевне пришлось отдать ребенка в детдом, узнал только после войны. Голод, бомбежки. Детские дома эвакуировали, вот она и отдала его, чтоб спасти, а сама погибла. В дом бомба угодила…

Секретарша внесла на подносе стаканы с чаем, бутерброды и записку. Пока Антон Сергеевич читал, она бесцеремонно и жадно обшарила глазами странную посетительницу.

– Вы уж, голубушка, простите, не дают они нам с вами поговорить, – сказал Антон Сергеевич, когда секретарша вышла. – Позавтракайте без меня, отдохните, а через часок освобожусь – все обсудим как следует.

Стоило ему выйти, слезы, с самого утра стоявшие в глазах у Ольги Петровны, хлынули. Тыльной стороной зажавшей бутерброд ладони она размазывала их по щекам и глотала вместе с хлебом и сыром, не ощущая ничего, кроме жгучей горечи. Даже сладкий чай был горек. Сколько времени вот так она жевала и плакала, сама не знала. Все ее существо переполняла благодарность к Антону Сергеевичу, жалость к няне, боль оттого, что, встретив сына после двадцатипятилетней разлуки, она сразу вновь потеряла его. Страшные, хуже любого приговора слова: «Уезжайте. Вы чужой человек, я не считаю вас своей матерью» – жгли душу. Горе рвалось со слезами наружу, но, как всегда в минуты отчаяния, в памяти возникли слова молитвы: «Царица моя Преблагая, надежда моя Богородица, защитница сирым и странным, обидимым покровительница, погибающим спасение, всем скорбящим утешение, видишь боль мою, видишь скорбь, тоску. Помоги мне немощной, укрепи меня страждущую. Обиды и горести знаешь мои, разреши их, простри руку надо мной, ибо не на кого мне надеяться». Сколько раз, лежа в детской кроватке, она слышала, как из-за няниной ширмы доносились эти слова, сколько раз, лежа на нарах, она повторяла их про себя. И всегда они приносили в душу утешение.