Мой папа – Штирлиц (сборник)

Тени погибших подруг заслоняет красноглазое лицо следователя.

– Подписывайте, не рассуждайте, это всего лишь формальность.

Два года этот человек был ее соседом по подъезду, любезным, предупредительным. Терпеливо, как ребенка, она пытается вразумить его.

– Борис Николаевич, вы же сами знаете, мой муж – организатор строительства завода, у него есть правительственные награды, ну какой из него диверсант? Неужели вы и впрямь хотите, чтоб я подписала эту чушь?

Он морщится, хрустит костяшками, сквозь зубы цедит:

– Для вас, подследственная, я – гражданин следователь, – и вдруг срывается и визжит: – Подписывай, дура, хоть ребенка пожалей, сдохнет ведь!

Она подписала. Это случилось через месяц, а может, через неделю после ареста. Ее держали в одиночке, кормили селедкой, пить не давали, спать тоже. Дни и ночи слились в один нескончаемый адский кошмар. Однажды по пути с допроса надзирательница быстро и страстно прошептала ей в спину: «Все подпиши, ему уже ничем не поможешь, а тебе – лишние муки». Она оглянулась – здоровенная деваха в форме оглушила криком: «Не двигаться!» Лишь когда отбухали сапоги по коридору, отзвенели ключи и камера дохнула в лицо могильным ужасом, вспомнила! Это же была Дуся Пантелеева, дочь старого железнодорожника, два года назад вместе с нею дежурившая у постели умирающего отца.

«Ему уже ничем не поможешь!» Эта мысль была страшнее всех пыток.

– Приезжая? – донеслось откуда-то издалека.

Ольга Петровна машинально кивнула.

– Любуесся? А ты вон куды полюбуйси, – заскорузлый палец с траурным ногтем указал на пол, где в телогрейках и с войны заношенных шинелях спят люди.

– Умник нашелся, – взъелась соскучившаяся в очереди баба, стоявшая впереди Ольги Петровны. – Умер отец, они и рады.

Мужичонка, небритый, беззлобный, ссориться не стал:

– Дык я чо, я подъехать хотел к мадамочке, в смысле познакомиться.

Человек за десять до них буфетчица крикнула:

– Кончаются сардельки, не стойте, – но сотнями глаз прикованная к прилавку очередь чугунно стояла.

«Не были счастливы, нечего и начинать», – подумала Ольга Петровна, но все ж не ушла, и она досталась ей – жирная, сочная, с лужицей горчицы и ломтем черного хлеба. С секунду поколебавшись, Ольга Петровна попросила еще и кофе. Как любила когда-то говорить няня-покойница: «Бей ради праздничка целое яичко». В Краснобуденовске у них о таком разве начальство мечтает, да и то не вслух!

Стоило пробиться к столику, как за спиной скрипнул знакомый голос:

– Можно присуседиться?

Ольга Петровна подвинулась, а давешний сосед, извлекая из недр телогрейки початую четвертинку, поинтересовался:

– Из каких мест будете?

Ох, и не хотелось же ей разговаривать! В дороге за неделю намучилась, а впереди бог знает что.

– Из Сибири?

Молча кивнула.

– А тута чо?

Ей хотелось уйти, уединиться в углу и, прикрывшись полой, съесть ее, желанную, первую свою за двадцать-то пять лет, но, мысленно шагнув в сторону, все же ответила:

– Память.

– Ну тада с возвращеньицем, знакомством и с наступающим! Меня Василием зовут.

Было что-то подкупающее в его чернозубой улыбке, а может, имя тронуло? Хватит от вольняшек шарахаться, да и с зэковскими привычками пора кончать. Отказавшись от водки, она вложила в его протянутую совочком, раздавленную работой ладонь свою такую же:

– Ольга Петровна Исаева.

– Вот это по-нашенски.

Сарделька оказалась восхитительной, но почти несъедобной. Зубов-то раз, два и обчелся, а кожица – тугая, скользкая. Обжигаясь, прикрывая ладонью рот, Ольга Петровна силилась надкусить. Василий заметил и посочувствовал:

– Личность вы вроде еще не старая, а с зубами, смотрю – беда.

Ей и так нелегко, а тут еще разговоры эти. Чтоб прекратить их, она отрезала:

– Те, что вертухаи недовыбили, сами от цинги попадали.

Василий присвистнул:

– Ах вот оно что!

Порывшись в кармане, нашел и протянул самодельный нож.

– Мы, чай, и сами не больно зубастые, с ним-то дело бойчее пойдет.

Он помолчал, хотел что-то спросить, запнулся, но все же спросил:

– Жить-то есть где?

Ольга Петровна отрицательно мотнула головой, а его вдруг как прорвало:

– Тут это. Сестра на инвалидности, в войну ногу снарядом оттяпало. Сиротствует. Муж убег, кому нужна безногая? Кручусь-помогаю, да токо чо я, мужик, могу-то, да и работаю…

Взглянул: понимает ли, к чему он речь ведет?

– Я тя как увидел, сразу ты мне запондравилась, все думал, как бы подъехать. А чо спросить хотел: ты это, угол у сестре не сымешь? Много она не возьмет, а подмочь, в магазин там, туда-сюда, по очередям на одной ноге не больно попрыгаешь.

В дороге Ольга Петровна так и сяк голову ломала: где бы хоть на первое время устроиться? Увидев ее благодарно засветившиеся глаза, Василий заторопился:

– Полинка точит: «На станции работаешь, там приезжих пруд пруди, найди мне женчину поприличнее». А как искать? На них не написано: то облают, то в милицию грозят, а тут ты. А баба она не злая, как и ты, через подлость перестрадавшая. Глядишь – скукуетесь.

Ольга Петровна шепнула:

– Спасибо вам.

– Да чо, мне ведь выгода. Токо некода проводить-то тебя: на работу надо, в депе я, слесарем. Ты это, на транвай, на третий номер садись и до конечной дуй. В Заречье живем, в частном секторе. Выйдешь и направо по Кирова газуй до дома семь дробь девять. А ей скажи – от меня.

Прежде чем сунуть нож в карман, он облизал лезвие и хитровато подмигнул:

– Калории!

«Полина, Кирова, дом – семь дробь девять», – твердила Ольга Петровна, глядя вслед его удалявшейся телогреечке. Стрелки стенных часов подбирались уже к восьми, радио объявило о прибытии на третью платформу поезда Барнаул – Москва, буфет опустел, зато у дверей началось столпотворение.

Светало, дождь истончился, в серой измороси радужно сияли молочные шары фонарей. После вокзальной духоты апрельская бензиновая сырость пьянила. Площадь гудела, звенела трамваями, поражала обилием движущегося транспорта. Ольгу Петровну толкали, кто-то насмешливо спросил: «Что, деревня, машин испугалась?» А она и впрямь опешила. Вместо памятных с юности приземистых строений с многоэтажной высоты мутно глазели светящимися окнами каменные громады, бронзового истукана на постаменте сменил гранитный коротышка. «Это что еще за каменный гость?» – поразилась она, вспомнив, как в тридцать втором ее, студентку, обязывали сдавать четверть месячной стипендии на сооружение памятника «Вождю народов».

За годы разлуки с Энском в воображении у Ольги Петровны сложилась такая отчетливая картина встречи, так часто, из последних сил под окрики конвоя бредя в барак, она мысленно проходила весь путь от вокзала до своего дома, что, оказавшись на этой незнакомой площади, растерялась. Ее «простите, не подскажете…» глохло в шуме, все куда-то спешили, на трамвайной остановке густо темнела толпа. Ольга Петровна поспешила к ней, у гражданина в шляпе успела спросить, как попасть на Красноказарменную, но в этот момент с грохотом к остановке подкатил трамвай. Не ответив, гражданин ринулся на штурм. Толпой Ольгу Петровну подхватило и втиснуло внутрь, превратив в часть спрессованной живой массы. «Господи, куда же это меня занесло?» – думала она, дыша в чью-то колючую спину. На остановках от дверей тянуло руганью, сыростью, голос кондуктора каркал неразборчиво. Внезапно Ольгу Петровну так же, как внесло, вытолкнуло наружу. Из дверей мимо нее выплескивался поток, вливаясь в могучую людскую реку, устремившуюся к воротам, над которыми лампочками сияла огромная надпись «Энсельмаш». Когда-то муж привозил ее сюда, водил по новым цехам, гордился мощностями будущих тракторов. Она помнила свою ревность к заводу, нежность, с которой Васенька поддерживал ее под руку, настойчивость, с которой толкала ее изнутри пяточка их тогда еще не родившегося сыночка, но ни улицы этой, ни проходной не помнила, и ощущение, что она вот-вот проснется в поезде, везущем ее в Энск, не отпускало.