Мой папа – Штирлиц (сборник)

Никогда в жизни я не видела маму такой! Лицо ее было и скорбным, и вдохновенным. Оно светилось отвагой и решимостью. В ту ночь я не до конца поняла ее состояние. Лишь повзрослев, я догадалась, что в ту ночь, решившись наконец рассказать мне правду, она переживала, может быть, самые важные минуты своей жизни.

– А где она сейчас? – вставила я наконец вопрос, который давно уже вертелся на языке, да было страшно маму перебить.

– Кто?

– Да бабушка моя!

Мама виновато моргнула.

– Не знаю. Может, жива еще. Отец твой отказался ее признать, прогнал, когда она к нам в Казахстан приехала. Он не помнил ее. Ему ведь всего три месяца было, когда родителей арестовали. В колонии его приучили родителей ненавидеть, а тут вдруг мать из лагеря вернулась. Он так испугался! Подумал: «А вдруг снова всех сажать начнут? Тогда и меня заодно с ней».

Наконец-то мое негодование нашло достойный выход.

– Какой же он подлец!

– Да не подлец он, Оля, а несчастный человек. Сирота. Волчонок, выросший в клетке, который незнакомую руку кусает, даже если та его погладить хочет. Тебе этого не понять. Ты с родной матерью выросла. А он свою прогнал, хоть в глубине души потом и раскаивался. Когда ты родилась, я собиралась тебя Машей назвать в честь своей матери, а он меня опередил и назвал тебя Ольгой. Может, надеялся, что ему за это его грех простится.

– А дедушка где?

– Его я не видела, он погиб в первый же месяц после их с Ольгой Петровной ареста.

Горе росло во мне, как огромная черная туча, заслоняя мечту о прекрасном будущем. Я представила себе дедушку и бабушку, о которых прежде никогда даже не задумывалась, и мне стало жалко их, и себя, и всех тех, о ком рассказывала мне мама. Но особенно мне было жаль бабушку, в честь которой меня назвали.

– Мам, а какая она была?

– Больная, усталая, любящая.

– Но почему же мы с ней не общаемся?

Мама отвела глаза.

– Сама не знаю. После развода я ей пару писем написала, а потом перестала – забыть обо всем хотелось. Да и твои идеалы раньше времени рушить не могла. Трудно жить без них, Оля. Страшно. Думала, потом когда-нибудь все тебе расскажу. Вот, видать, время и пришло.

Мама смолкла. Казалось, она рассматривает подтек на обоях, но я знала, что в этот момент она где-то далеко от меня. За окном светало. Скоро выйдут на маршруты первые автобусы, от подъездов потянутся к остановкам ручейки рабочих и служащих, город очнется, жизнь пойдет как ни в чем не бывало, но как же быть мне? Во что верить? Почувствовав мою растерянность, мама вернулась ко мне из своей неприветливой юности, отерла мягкой ладонью слезы и сказала:

– Не плачь, Оля, нам с тобой повезло. Мы можем жить и радоваться тому, что есть хорошего на свете: природе, книгам, тому, что у нас есть дом, друзья, тому, что не все на свете сволочи. Это ведь и есть жизнь. Хорошая или плохая, а все ж лучше той, что досталась нашим родителям. Но верить в лживые идеалы я больше не хочу и тебе не позволю. Те, кого во имя их уморили, не вернутся и не расскажут правды внукам. Люди ведь и сейчас боятся лишнее слово сказать. Расскажи я своим ученикам все, что сегодня тебе рассказала, да меня в тот же день с работы уволят. Никому, запомни! Никому, кроме самых близких людей, даже сейчас нельзя правду сказать. Знаю, что с ней жить еще тяжелее, но когда-нибудь ты поймешь, что иначе я поступить не могла. Только не думай, что я Родину не люблю! Я лживую эту власть ненавижу, я зажравшихся партийных начальников, подхалимов, наушников, карьеристов, которые, чтоб на ступеньку по служебной лестнице подняться, по головам идти готовы, презираю, а простых людей, Оля, презирать нехорошо. Им сочувствовать надо.

– Но если ты считаешь, что советская власть такая лживая, зачем же ты тогда сама в партию вступила? – горя негодованием, спросила я.

Мама поморщилась:

– Глупая была, многого не понимала. Думала, чем больше хороших людей в партию вступит, тем больше пользы народу. На то, чтоб убедиться в том, что это не так, вся моя жизнь ушла… Но, знаешь, я не жалею, потому что в том, чтобы тебя от моих ошибок уберечь, мне кажется, и был смысл всей моей жизни.

3

Всю ночь тяжелые плети хлещут о крышу. Вагон, как корабль, скрипит, из щелей в потолке течет, но те, кому посчастливилось занять места на полках или приткнуться на полу, спят, прикрыв головы чем придется. Ольга Петровна тоже спит. Ей снится черно-белая таежная глухомань, окруженный конвоем оранжевый цветок костра, взрывающий легкие ледяной колымский воздух. Из последних сил она размахивается, но топор еле тюкает в ледяную башню, которая от корней до макушки начинает гудеть и низвергает на слабую, как сушеный комар, доходягу сугроб, из которого ей уже не выбраться. Снег сковал по рукам и ногам, Ольга Петровна беззвучно кричит и просыпается в переполненном вагоне, везущем ее домой.

На подъезде к станциям колеса визжат, как блатные девки на разборке. Вагоны дергает, в наступившей тишине, как в подкрученном радио, усиливаются кашель, храп, детский плач и голос диспетчера, объявляющий о прибытии поезда на вторую платформу. В липкую духоту врывается сквозняк, проводник хрипит: «Первомайск, кому слазить?», кто-то, схватив узлы, бежит по спящим, а столкнувшись в тамбуре с вошедшими кричит: «Куда прешь, пусти, сволочь!» По составу проходит судорога, перекрестившись, бедняга прыгает в поплывшую черную бездну, и опять вагон мотает, люди курят, ворчат, зевают, чешутся, огрызаются на новеньких, но все же теснятся и под стук колес торопятся нырнуть в глухую берлогу сна.

В Энск поезд прибывает затемно. Ольга Петровна спрыгивает на перрон, подгоняемая дождем и наступающими на пятки, спешит к вокзалу. В зале ожидания слякотно, в нос шибает смесью махорки, пота, дегтя, мокрой псины, мочи, бездомности. Сзади ворчат: «Русским духом пахнет». На скамьях, на полу, намертво вцепившись в узлы и корзины, спят колхозники, командированные, цыгане, военнослужащие, бродяги, исплаканные гражданки с больными детьми. У касс ропщут: «Как билетов нет? Куда ж они девалися? Серый волк съел?» Пустой буфетный прилавок стережет очередь. Видно – люди стоят давно, больше уже по привычке.

Из тесноты и вони Ольге Петровне не терпится вырваться на простор предрассветной площади, но, пока поверх ушанок и платков отыскивала выход в город, из расступившейся толпы на нее вынесло замыленную пару в клеенчатых передниках, прущую за ручки плещущий кипятком котел. Насилу отпрянула! Оставив за собой умопомрачительный аромат горячих сарделек, котел поплыл мимо, а вокзал повел носом, по углам закопошились, у очереди начал стремительно отрастать хвост. Проснувшимся зверем в желудке заворочался голод, и, шагнув к буфету, Ольга Петровна подумала: «Снаружи льет как из ведра, неделю в дороге на сухарях и кипятке – шутка ли? Да и в городе, где и когда еще удастся перехватить кусок?»

И вот она стоит уже почти у прилавка. Хмурая буфетчица, зевая, разливает из бачка в стаканы кофейную муть, гремит мелочью, охотится вилкой за верткими сардельками. С сумасшедшими от радости глазами от прилавка протискивается очередной счастливчик, а очередь напряженно, до звона в ушах, следит, как ходуном ходит у него на шее кадык и, дробя розовую мякоть, работают под щетиной челюсти. Голод крутит кишки, грызет желудок. Чтобы отвлечься, Ольга Петровна поднимает голову и в купольном сумраке видит поезд, отправляющийся в Коммунизм. Пыхтит увитый потемневшими цветами и лозунгами паровоз, улыбаются обезображенные трупными пятнами протечки лица, вьются облупившиеся косы, растрескивая штукатурку, победно прет из окон юная мускулатура. Очередь движется. Запрокинув голову, вслед за чьей-то котомкой Ольга Петровна шагает, но картину на потолке видит уже другую. На ней в коммунистическое рабство отправляется ее первый этап. Из тьмы ей улыбаются разбитые губы Люси Володиной – воробышек, школьница, ее обтянутый кожей скелетик сгрузят в порту Находка и с тысячами других сбросят в шурф заброшенной шахты; скорбно горят глаза Фриды Гольдштейн: в сорок четвертом Ольга Петровна вынет ее из петли через час после того, как опер объявит им о новом сроке.