Мой папа – Штирлиц (сборник)

Я твердо ответила:

– Ждать буду.

Он махнул мне рукой и нетвердой походкой стал ввинчиваться в толпу, но в этот момент глаза мне закрыли чьи-то теплые ладони.

Это был Ленька. Видимо, всю дорогу от машины до вагона он бежал, вспотел, запыхался, поэтому говорил с придыханием:

– Прости, менты, пробки, Гошка по пути в сад обкакался – в общем, ты понимаешь…

Чтобы отдышаться, он закурил.

– Ух ты, поезд-то какой фирменный, – сказал он, затягиваясь. – Красиво жить не запретишь, а я, представляешь, так в СВ ни разу в жизни и не прокатился.

– Я тоже в первый раз.

– Понравилось?

Как артист перед выступлением, я выдержала многозначительную паузу, и, прежде чем приступить к повествованию о злоключениях минувшей ночи, по юношеской привычке сказала: «Значит, так».

Мой милый кузен

Только оказавшись в Нью-Йорке, я в полной мере осознала, что английского не знаю. Сданные в институте «тысячи» рухнули в бездну забвения, затверженные в пятом классе «маза-фаза-систа-браза» были не в счет. Эта тема вообще для меня не актуальна, так как я сирота. Пришлось обходиться русскими словами, которые американцы понимали: парк, музей, телефон, компьютер, адрес, туалет, коммунист, террорист и еще с десяток таких же полезных в беседе слов. Бывали, правда, проколы. Знакомя меня с американским супермаркетом, родственница мужа, выросшая в Америке, авторитетно настаивала, чтобы я избегала продуктов, в которых много презервативов, чем вызвала у меня приступ неоправданной, с ее точки зрения, веселости, я же, в свою очередь, порадовала ее рассказом о том, как наш приятель, в первый же свой день в Нью-Йорке, увидев вывеску «Юнисекс», стремительно вбежал в парикмахерскую и под изумленными взглядами ее работников и посетителей исследовал каждый закуток в поисках запретных в прежней жизни сексуальных утех.

В чужой стране я почувствовала себя ребенком. Ощущение было таким острым, что мне поневоле вспомнилось детство – грустный период в моей жизни, когда я была окружена людьми, которые меня не понимали. Я их тоже не понимала, но во всем от них зависела. Как и тогда, мечтая освободиться от этой зависимости, я твердила про себя слова, вырванные из их непонятной речи, и, бродя по улицам, вслух по слогам читала вывески.

Оказалось, что встречающиеся на каждом углу лавчонки, в которых можно купить все, от стиральных порошков до бутербродов, почему-то называются «дели», хотя их владельцы не индусы, а корейцы или палестинцы, так что к городу Дели это название отношения не имеет, являясь сокращением от слова «деликатессен», привезенным из Германии немецкими евреями. Тем не менее, до бесконечности размноженное, оно привносило в пестроту и сумятицу нью-йоркской улицы аромат индийских пряностей, и я не слишком удивилась бы, увидев среди желтого потока такси плавно вышагивающего слона.

А вот среди названий ресторанов доминировало слово «кузин», настойчиво вызывая в памяти образ двоюродного брата Петьки, которого моя мама с рождения иронично называла «кузеном». И хоть со временем умные люди объяснили мне, что многочисленные «кузины» – это всего лишь разнообразные кухни (не в смысле посидеть, выпить и закусить с друзьями, а в смысле кулинарной традиции), звуковая ассоциация так крепко вцепилась в это слово, что многие годы, входя в ресторан, на котором красовалась вывеска «френч кузин», я неизбежно вспоминала своего отнюдь не французского братца, каким он был в три года – беленьким, синеглазым, всеми обожаемым мальчиком, которому я страшно завидовала.

Мне было пять лет, когда он появился в моей жизни из какого-то своего лучезарного далека и, сам того не ведая, лишил меня остатков душевного равновесия, хоть и до его появления я отнюдь не была солнечным зайчиком. С фотографии, помеченной «Январь. 1963 год», на меня смотрит полузадушенное шарфом существо в смушковой шубке со свисающими из рукавов варежками, в шапке, шароварах, валенках, с прилепленной фотографом к моему лицу чужой улыбкой и очень грустными глазами.

Помню, как смеялись взрослые, услышав процитированное мною стихотворение, которое я накануне услышала по радио:

Им было смешно, они не понимали, как тесно моей душе в маленьком хилом тельце, как страдаю я от личной и физической несвободы. Одежда давила и шерстила, оставляя на теле рубцы и расчесы, волосы сбивались в колтуны, мыло щипало глаза, ногти обрамляли бахромы заусенцев, локти и коленки шершавились цыпками и ссадинами, глаза набухали ячменями, губы саднило от лихорадки.

Не освоившись еще в телесной оболочке, душа протестовала против физиологии. Я стеснялась слюней, соплей, поноса, рвоты. Обыкновенные физиологические отправления вызывали во мне омерзение. Чтобы не делать «этого», я крепилась до последнего, что нередко приводило к самым постыдным последствиям, а мамино уверение, что дедушка Ленин тоже «это» делал, вызвало оторопь недоверия. Я скорее перестала бы верить ей, чем поверила бы, что Ленин, как и все, снимал штаны и… бр-р-р-р-р.

Не меньший протест вызывал во мне и внешний мир. Я боялась похоронных процессий, темноты, пьяниц, электричек, собак, кошек и почему-то змей, которых отродясь не видела. Я ненавидела клопов, тараканов, мух, червей, жуков, комаров и даже муравьев, хотя, начитавшись басен «дедушки» Крылова, очень уважала их за то, что они «любят трудиться».

Жизнь тяготила меня. Чтобы избавиться от нее, я пристрастилась к чтению. В книжках жизнь казалась легкой, безопасной и притягательной. Я до дыр зачитала сказки и книжки с картинками, пока в шесть лет не посягнула на содержимое маминых полок. Однажды я поразила ее, умоляя отправить меня в колонию имени Первого мая. Взглянув на меня с суеверным ужасом, она спросила: «Ты что, Макаренко читала?» – и пришлось признаться, что да, читала, а потом выслушивать долгую лекцию о том, что созданная писателем жизнь колонии для малолетних преступников совершенно не похожа на реальность, во что я, естественно, тоже не поверила. Маме удалось переубедить меня лишь одним доводом: в колонию принимали детей, у которых не было родителей, и, чтобы меня туда приняли, надо было отказаться от нее, но мамочку свою я не променяла бы ни на какие сокровища в мире.

Пришлось приспосабливаться к реальности. Решение пришло само собой. Чтобы облегчить себе жизнь, надо было заболеть. Тогда не надо будет ходить в детский сад, который я воспринимала как кару за преступление, которого не совершала. Тогда, со всех сторон обложенная подушками и книжками, я буду лежать на маминой кровати, а она будет сидеть на бюллетене и лечить меня чаем с малиновым вареньем.

Заманчиво. Но как это устроить? Да проще простого. Надо есть снег, грызть сосульки, а еще лучше засунуть себе за шиворот снежок и подождать, пока растает. Тогда к вечеру подскочит температура и жизнь наладится. Надо только сделать так, чтобы никто не донес. У нас в детском саду доносчики были в чести. То и дело на всю группу разносился чей-нибудь гнусавый крик: «Анастасия Петровна, а Семенов козюльки ест, а Дорофеева куклу раздевает». И тут же Семенова со связанными руками ставили в угол, а Дорофееву сажали на горшок в темной холодной уборной, в то время как ябеда с чувством выполненного долга садилась на лошадку, на которой до этого качался Семенов, или укладывала уже раздетую куклу в кроватку.

А вот моя мама говорила, что ябедничать нехорошо. Я и не ябедничала, но к одногруппникам относилась с недоверием. Они, естественно, платили мне тем же. Они вообще были люди дикие, и если не пели хором про Ленина и Родину, то дрались, щипались, царапались, кусались, плевались, показывали глупости, бросались какашками и всем, что попадется под руку. Я старалась по возможности их избегать, однако, если меня задевали, давала лютый отпор и всегда оказывалась виноватой.