Мой папа – Штирлиц (сборник)

– Что ты глаза-то на меня таращишь? Тысячи было таких случаев! Сотни тысяч! Или не нравится тебе, к примеру, отчим. Пишешь на него анонимку и навсегда от него избавляешься.

Я представила себе, как славно бы мы с мамой зажили: никто не мешает, не дымит «Беломором», не шипит за невымытую посуду. Но к чему все эти разговоры?

– Из-за анонимки в тюрьму? Да ни за что не поверю!

– А ты попробуй!

– Издеваешься?

Мама пожала плечами.

– Да нет. Сейчас, конечно, времена сильно изменились, но если ты напишешь, что твой отчим самогон гонит, то будь уверена: и с обыском придут, и свидетелей найдут, и в тюрьму посадят.

Вот уж этого я от мамы никак не ожидала! Неужели она и впрямь хочет с моей помощью от отчима избавиться? Мы не оставались с ней наедине почти два года. Все это время я прожила в одиночестве, как в дупле, укрывшись от ненавистной мне реальности. Я так обросла корой обиды на маму, что боли уже почти не чувствовала, но сейчас, вспомнив нашу с ней жизнь до отчима, с чтением вслух, задушевными беседами, пением дуэтом, поездками в театр, чуть не задохнулась: НУ ПОЧЕМУ? Почему она отняла у меня все это? Мне захотелось, как в детстве, зареветь во все горло, но я задушила слезы и крикнула:

– Перестань!

– Но почему?

– Да потому, что нечего меня на подлости подначивать! Сама заварила кашу, сама и расхлебывай.

Мама испугалась!

– Дурочка, да я же не подначиваю. Просто хотела объяснить подоходчивей. Не сердись, лучше представь себе, что в школе, по радио, по телевизору тебе изо дня в день твердят, что таким, как твой отчим, не место в советском обществе. Что подло не анонимки писать, а НАОБОРОТ. Понимаешь?

Я все понимала. Нам с яслей внушали, что, вместо того чтоб драться, нужно просто пойти и пожаловаться взрослым, но ябед я презирала и предпочитала разбираться с обидчиками собственными силами. Даже когда в седьмом классе Сорокин с Редькиным взяли моду нападать на меня, зажимать в углу и под юбку лезть, ни слова никому не сказав, я стала носить в портфеле булыжник, и с третьего раза они от меня отстали.

– Да откуда ты знаешь, что твой дядя был ни в чем не виноват?

Мама улыбнулась чужой жестокой улыбкой.

– Как же не виноват? Очень даже виноват! Только не в тех преступлениях, в которых его обвиняли: заводов он не взрывал, иностранной разведке секретные сведения не выдавал. Просто был независимым человеком, как я и ты: свободно высказывал свое мнение, спорил с начальством, а это в те годы было уже преступлением. Советской власти не нужны были самостоятельно мыслящие люди, ей нужны были покорные исполнители.

– До революции еще хуже было!

Мама набросилась на меня:

– Да откуда ты знаешь? Ты не сомневаешься в этом, потому что тебя приучили так думать. Я в твои годы точно такой же «верующей» была, и родители мои. Они сами эту революцию делали и свято верили в то, что после нее наступят свобода, равенство и всеобщее счастье, а началась Гражданская война, разруха, голод, миллионы погибли, и никакого счастья не наступило! Посмотри, много ты видишь вокруг себя счастливых людей?

– Но в этом же виноваты не мы. Мы же только и делали, что разрушенное хозяйство восстанавливали!

Мама иронично вскинула брови:

– Кто это вы? И сколько вас?

Я смутилась:

– Ну не я лично, народ, большевики, коммунисты.

– А ты никогда не задумывалась, каким образом они это делали?

– Что ты имеешь в виду?

– А то, что народ ведь хорошо жить хочет! Спроси любого, чего он хочет: в чистом поле очень полезный завод строить или жить в квартире со всеми удобствами? Кроме того, у всех дети, их воспитывать надо. Кто ж в Сибири да на Крайнем Севере рудники, заводы и электростанции строить будет?

– Как кто? Комсомольцы, коммунисты!

– А что ты про их жизнь на этих стройках знаешь?

– Как что? Что было трудно, но интересно, весело, они же энтузиасты…

– Да брось! Вот ты у нас идейная. Сколько дней в году ради счастья других ты в сорокаградусный мороз готова киркой вечную мерзлоту долбить? День, два, неделю? Уж ты поверь мне. Я как раз такой вот энтузиасткой была, по собственной инициативе целину поднимать поехала. Кстати, нас немного таких идейных было. Несколько тысяч на всю страну. Приехали, осмотрелись в чистом поле, переночевали пару ночей у костра и домой запросились, а нельзя! Паспорта председатель сельсовета отобрал и не отдает, денег тоже не платит. Просто так уехать нельзя, да и до станции пешком за месяц не дойти, вот и живи-работай. За два года ударного труда без праздников и выходных я себе два китайских полотенца заработала и медаль «За освоение целины». А когда домой правдами и неправдами вырвалась, в РОНО сказали: «Ты за длинным рублем погналась, так тебе и надо». Чуть ли не три года на работу по специальности устроиться не могла. Не брали! Говорили: «Трудоустраивайтесь по месту прописки». А прописка у меня была в Казахстане. Хорошо, отец заступился. Он известный в городе дамский закройщик был, райкомовских жен обшивал. Но я-то хоть добровольно свою голову в петлю сунула! Нас ведь как будущих героев воспитывали, а ты представь себе солдат, которые после германской да Гражданской домой возвращались. У всех семьи, дом, хозяйство, а новая власть говорит: «Все на индустриализацию страны!» Что ж ты думаешь, они радостно все побросали и добровольно с песнями в Сибирь и на Крайний Север поехали?

– Но при чем же здесь солдаты? На стройках пятилеток коммунисты и комсомольцы работали!

– Ерунда! На стройках этих бывшие солдаты, крестьяне, рабочие, ученые, даже артисты работали, причем голыми руками и под конвоем. А коммунисты с комсомольцами их с пулеметами охраняли, чтоб не разбежались, потому что государству нужна была рабочая сила, покорная, не рассуждающая, к тому же бесплатная, проще говоря, рабы. Вот они-то и совершили экономическое чудо, которым потом весь мир восхищался. А про энтузиастов журналисты и писатели сочинили, чтоб их самих под конвоем на эти стройки не отправили. И неважно, хороший ты работник или плохой, умеешь киркой вечную мерзлоту долбить или нет. «Не умеешь – научим, не хочешь – заставим», – говорил у нас в Казахстане председатель колхоза. Там у нас много таких было, кого по ложному доносу или просто без всякого доноса арестовали, измучили побоями и голодом, сломали волю и в концлагеря ради светлого будущего работать отправили.

Мне хотелось отвернуться, забиться в угол, закрыться руками от слов, которые мама, как пощечины, швыряла мне в лицо. В них была такая убежденность, что я не сомневалась в том, что она говорит правду. Но если прошлое я еще готова была отдать ей на растерзание, в конце концов, я ведь не жила тогда, – то будущее, мое будущее? Его я готова была защищать любой ценой.

– Концлагеря были в фашистской Германии. Тебе просто не повезло, вот ты и озлобилась. Не сомневаюсь, что в других местах лучше было! У вас председатель сволочной был.

Мама тяжело вздохнула.

– Да нет! Мне самой очень хотелось в это верить, но не получилось. Концлагеря я своими глазами видела. И людей, которые по десять, двадцать лет в них отработали. Многие после освобождения в наш колхоз работать устроились. Такие же герои целины, как и я, только без медалей и надежды когда-нибудь оттуда вырваться.

– И ты лично с ними общалась?

– А как же. Например с твоей бабушкой.

– С Марусей?

В мамином взгляде мне почудилась тень раскаяния.

– Да нет. У тебя ведь еще одна бабушка была, мать твоего отца. Вот она и порассказала, как ей в лагере жилось. Чудо, что жива осталась! Она медсестрой была, после нескольких лет на лесоповале ее в туберкулезный барак перевели. Тысячи людей на глазах у нее погибли. И если уж кому я в жизни и верила, так это ей. Такого нарочно не придумаешь.

Мама помолчала и заговорила вновь:

– Понимаешь, Сталин хотел богом на земле стать, а для этого саму память о том, что было до него, надо истребить. Он ведь даже Ленина в сторону отодвинул, потому что не хотел ни с кем славой делиться. Но как же в целом народе память уничтожить? Для этого нужно было сделать так, чтоб люди даже детям своим боялись хоть одно слово о прошлом сказать. А те, кто не боялись, должны были на каторге умереть. И умерли. Миллионы. Но в рабов превратили не только их. Рабами стали и те, кто на воле остался. Даже мои родители. Впрочем, нет! Конечно, они боялись лишнее слово сказать, но человеческое достоинство отстаивали по-своему: не подписывали писем, клеймивших родных братьев как «врагов народа», не лезли на трибуну, не призывали к мировой революции. Большевики, а потом Сталин только ведь о ней и думали. Весь мир хотели завоевать, все человечество на колени поставить.