Невеста

— Так, — сказала Валя, вставая. — Значит, вы согласились с тем, что написано в характеристике. Не могли простить заметки в газете. Значит, пусть Володя сидит в тюрьме. А вы будете каждое утро спокойно ходить на работу и бороться за звание бригады коммунистического труда, которого лишились из-за Володи. Будете смотреть кино или выпивать, как сейчас, и думать, что все верно, все справедливо? — Валя с трудом перевела дыхание. — Вы даже не замечаете, что Володи нет среди вас. А если беда случится с кем-нибудь другим? Тогда что? Снова будете жить как ни в чем не бывало? — От волнения у Вали перехватило горло, она говорила почти шепотом. — Тот, кто сказал правду о вас, пусть пропадает. А те, кто кладет в карман незаработанные деньги, — ударники коммунистического труда? Так получается?

— Каждому — свое, — пробурчал молчавший до сих пор Кузнецов, низкорослый, веснушчатый парень.

— Каждому свое? — Валя покачала толовой. — Значит, вам работать и учиться, а ему сидеть в тюрьме?!

— Насчет тюрьмы вы бросьте, — решительно сказал Воронин, — мы тут ни при чем. Тюрьму он за дело получил, Васин вот знает.

— Он знает. — Валя поглядела на Васина в упор. — И Катя тоже знает.

Когда Валя произнесла это имя, Васин вздрогнул. Он бросил быстрый взгляд на дверь, словно хотел сейчас же уйти.

— Васин знает! — с горечью повторила Валя. — Он нашел в себе силы сказать правду жене, он написал эту правду в заявлении, но бригаде, к которой примкнул по велению своего шоферского сердца, не сказал ничего. Что ж, — добавила она, — каждому — свое!

— Что это значит, Слава? — строго спросил Воронин.

Васин молчал.

— Я кого спрашиваю? — повысил голос Воронин. — О чем она говорит? Какое заявление?

Внимание сидевших за столом ребят сосредоточилось теперь на Васине. Восемь пар глаз, не отрываясь, смотрели на него.

Васин пробормотал что-то себе под нос и двинулся к двери.

— Стой! — властно сказал Воронин. — Ты куда? Приходят тут… — Он кивнул в сторону Вали. — Нотации читают, стыдят… Куда же ты? Рассказывай, в чем дело. Сам говорил, что Володька врал на суде и следствии!

Васин остановился.

— Не врал Володька, — глухо сказал он.

— Как не врал?! — почти одновременно воскликнули ребята.

— Она знает, — все тем же глухим голосом сказал Васин. — Вас ведь Валентиной звать? Скажите им все. А я…

— Нет! — прервал его Воронин. — Она — дело особое. Мы тебя спрашиваем. Ты что нам после суда говорил?

— Не помню…

— Не помнишь? Так мы тебе напомним, чтоб ты при ней все повторил. А не повторишь, — угрожающе сказал Воронин, — так мы тебя…

Он поднялся с места и, опершись руками о стол, подался вперед.

— Бить, что ли, будете? — крикнул Васин. Лицо его побагровело, он выпрямился и сжал кулаки. — Бейте! Я защищаться не буду! Врал я! Понимаете, врал! И следователю и на суде. Ясно?

Воронин вышел из-за стола и, тяжело шагая, направился к Васину. Валя вскочила и заслонила его собой.

— Не трогайте! Себя бейте, себя! Он нашел в себе силы правду сказать. Его теперь, может быть, в тюрьму посадят. Хотите все кулаками решить? Володя два года с вами бок о бок работал. Ведь знали, что не мог он такое сделать! Не мог раненого на шоссе бросить. А вы поверили! Почему? Потому что так легче! На душе спокойнее!

Глаза Воронина округлились, и Вале показалось, что еще секунда, и он зажмет ей рот или даже ударит. Но это ее не пугало. Наоборот, хотелось найти еще более резкие, еще более обидные слова.

Но вопреки ожиданию, Воронин вдруг как-то враз сник и медленно пошел к столу. Некоторое время он стоял молча и растерянно глядел на бутылки, как бы не понимая, откуда они появились, затем грузно опустился на стул.

— В чем же дело? — тихо спросил он у Васина, не глядя на него. — Почему ты врал следователю? Бил он тебя, что ли?

— Не было этого, — покачал головой Васин.

— Так… почему же?! — с ноткой отчаяния спросил Воронин.

— Не знаю… — уныло ответил Васин, потом сделал резкое движение, словно беря себя в руки, и с силой сказал: — Опять вру. Знаю. Понял я тогда, что следователю от меня нужно. Понял, как мне себя вести, чтобы на воле остаться. «У Харламова, говорит, песенка все равно спета. Его, говорит, вся бригада подонком считает. Даже сам Волобуев…»

— И ты… — гневно начал Воронин.

— Я на воле остаться хотел, — с тоской прервал его Васин. — Меня Катя ждала!..

— Так… — протянул Воронин. — Значит, тебя Катя ждала. А Харламова, выходит, никто… — Он взглянул на Валю и тихо сказал: — Прости, невеста…

Наступило молчание.

— Бывшие гвардейцы коммунистического труда отступают, бросая пушки и знамена, — начал было Удальцов, но никто его не поддержал.

— Помолчи, клоун, — не глядя на Удальцова, резко сказал Воронин. Потом снова взглянул на Валю и медленно подошел к ней.

— Иди домой. Нам подумать надо. Одним. Неладно получилось. Мы подумаем. Не бойся — в случае чего себя не пожалеем. А теперь иди…

20. Непредвиденный вызов

Случилось так, что именно в те дни, когда Кудрявцев не находил себе места от отчаяния, от сознания своего бессилия, когда он окончательно понял, что не может воздействовать на Валю, оторвать ее от Харламова, ему неожиданно позвонил помощник секретаря обкома партии.

Он передал Кудрявцеву просьбу Комарова зайти к нему завтра в девять часов утра.

Николай Константинович с некоторым замешательством спросил, по какому вопросу вызывает его секретарь обкома и какие материалы необходимо подготовить. Помощник ответил, что ничего не знает и никаких материалов готовить не нужно.

Положив трубку, Кудрявцев долго размышлял, стараясь понять, зачем он понадобился секретарю обкома.

Разумеется, Комаров вызвал по делам совнархоза. Но почему именно его? Связь с обкомом обычно поддерживал председатель совнархоза или его заместитель. Почему же теперь Комарову понадобился именно он, Кудрявцев, скромный заместитель начальника одного из отделов?

Может быть, этот вызов предвещает перемену в его положении, неожиданный поворот его дальнейшей судьбы?

Недоверчиво усмехнувшись, Кудрявцев отбросил эту пьянящую мысль. «Кому я теперь нужен? Зачем?..» Только месяц назад председатель совнархоза как бы невзначай спросил Кудрявцева, не собирается ли он выйти на пенсию.

Николай Константинович резко ответил, что у него еще достаточно сил, но, спохватившись, тут же добавил уже совсем другим, просительным тоном: «Просто не представляю, как бы я мог жить без работы. Однако если…»

Председатель прервал его, сказав, что не имел в виду ничего определенного, просто поинтересовался на всякий случай. На этом разговор прекратился.

«Нет, — думал теперь Кудрявцев, — вызов в обком не имеет, не может иметь никакого отношения к моему будущему. Даже думать об этом наивно и смешно. Но все-таки зачем я понадобился Комарову?»

Борис Васильевич Комаров впервые был избран в обком на той самой партконференции, на которой Николай Константинович лишился своего поста. Кудрявцеву почти не приходилось сталкиваться с Комаровым. Он знал только, что Комаров раньше работал секретарем парткома крупного машиностроительного завода и что ему не больше сорока лет.

Кудрявцев хотел было рассказать о вызове своему непосредственному начальнику, чтобы тот не подумал, будто он, Кудрявцев, сам напросился к секретарю обкома. Но потом решил, что расскажет обо всем после, когда выяснит, что к чему.

Нельзя сказать, чтобы он симпатизировал новому секретарю обкома, хотя и не имел никаких поводов относиться к нему плохо. Комаров был спокоен, выдержан; поступков, которые Кудрявцев мог бы назвать, скажем, неосмотрительными, не совершал. Речи его на совещаниях, где случалось присутствовать Кудрявцеву, тоже всегда казались Николаю Константиновичу вполне разумными. Тем не менее он испытывал к Комарову подсознательное чувство неприязни. Оно определялось не просто обидой. Кудрявцев был уверен, что Комаров считает его «обломком» культа личности, сухим догматиком, неспособным к творческой деятельности. Никаких явных оснований для подобных подозрений Кудрявцев, собственно, не имел. Но он был уверен, что секретарь обкома просто не может относиться к нему иначе в силу сложившихся обстоятельств.