Невеста

Комаров участливо глядел на него. Еще несколько минут назад он ругал себя за то, что вызвал Кудрявцева. До сих пор он, в сущности, избегал встреч со своим предшественником. По правде говоря, Комарову не хотелось видеть его. Не потому, что Кудрявцев был ему неприятен. И не потому, что он считал его, как полагал сам Кудрявцев, чем-то вроде «пережитка прошлого». Просто Комаров, даже став руководителем, не превратился в человека, для которого личные эмоции не играют уже никакой роли. Возможно, кто-нибудь другой на его месте вовсе не испытывал бы перед Кудрявцевым ни неловкости, ни тем более вины. Разве Комаров был виноват в том, что Кудрявцеву пришлось уйти? Но новый секретарь обкома принадлежал к тем людям, у которых логика не всегда управляла чувствами. Вызывая Кудрявцева, он испытывал некоторое смущение. Меньше всего ему хотелось, чтобы этот пожилой, проживший такую длинную жизнь человек чувствовал себя мелким чиновником на приеме у крупного начальства.

Приглашая Кудрявцева, Комаров, разумеется, собирался разговаривать с Кудрявцевым, что называется, «на равных». Более того, думал Комаров, если бы Кудрявцев, опираясь на свой долгий опыт, начал бы даже его в чем-то поучать, то их беседа могла бы быть более непринужденной. Этот человек вел и партийную и хозяйственную работу в годы, когда начиналось стахановское движение. Пятилетки, Стаханов, Изотов — все это могло стать для Кудрявцева только историей. Теперь он был в совнархозе одним из руководителей отдела, которому подчинялся Энергострой. Казалось, трудно найти человека, более сведущего во всем, что волновало сейчас Комарова. Но уже очень скоро он понял, что ошибся. Расставшись со своим руководящим постом, Кудрявцев, видимо, потерял всякий интерес к тому кругу вопросов, которые еще недавно были в центре его внимания. Комаров видел, что все попытки разбудить в Кудрявцеве интерес к бригадам коммунистического труда, к предстоящему докладу Волобуева оказались тщетными. Он оставался равнодушен, осторожничал и соблюдал дистанцию.

Но сейчас, когда уже готовый угаснуть разговор неожиданно приобрел новое направление, Кудрявцев изменился. Комаров вдруг увидел перед собой человека, способного волноваться, страдать, искать помощи…

— Мне трудно говорить об этом, — по-прежнему не глядя на Комарова, глухо сказал Кудрявцев, — боюсь, что бестактно вовлекать вас… — Он продолжал рассматривать пачку сигарет, которую все еще держал в руке. — Откровенно говоря, не знаю, как у меня вырвалось…

Комаров молчал. Просто молчал и выжидательно глядел на Кудрявцева.

— Я всегда думал, — уже более спокойно продолжал Николай Константинович, — что в состоянии сам решить все свои личные проблемы. Мне казалось, что в подобных случаях просить о помощи смешно…

— Боюсь, что вы слишком строги к людям и… к себе, — заметил Комаров.

— Если бы несколько месяцев назад я услышал, что Валя…

Кудрявцев осекся, впервые произнеся имя дочери.

— Словом, у меня есть дочь, — сказал он изменившимся голосом. — Единственная. Ей двадцать лет. Она…

Кудрявцев бросил измятую пачку сигарет на стол и умолк.

— Что же случилось с девушкой? — участливо спросил Комаров.

— Борис Васильевич, у вас есть дети?

— Двое. Сын и дочь. Школьники.

— Значит, мы можем говорить как отец с отцом. Как два уже немолодых… Впрочем, простите. Вы еще молоды. Но, может быть, вам тоже предстоит… Впрочем, не знаю. Когда Валя училась в школе, я никогда не думал, что мне придется…

Чтобы овладеть собой, Кудрявцев опять замолчал.

— Успокойтесь, Николай Константинович, — мягко сказал Комаров. — Прошу вас, расскажите мне все, что вас беспокоит.

— Спасибо! — Кудрявцев сказал это искренне, от всего сердца. Сейчас он верил, что Комаров действительно сочувствует ему и хочет помочь. Правда, он не знал, как и чем может помочь секретарь обкома. Но все равно испытывал к нему чувство благодарности. Пусть его собственная судьба уже давно предрешена. Он думал сейчас только о Вале.

— Хорошо. Я скажу вам все. — Кудрявцев снова потянулся за пачкой, вытащил сигарету, но не закурил, а зажал ее в кулаке. — Моя дочь влюбилась в преступника. Его фамилия — Харламов. Теперь вы понимаете мое состояние, когда я увидел подпись… Этот парень осужден. Получил два года исправительно-трудовой колонии. И тем не менее она…. любит его.

— Так, — спокойно кивнул Комаров и снова взялся за подбородок. — Скажите, вы и раньше были недовольны своей дочерью? — спросил он после короткой паузы.

— Никогда! — воскликнул Кудрявцев. — Конечно, родители часто переоценивают своих детей. Но Валя… Поверьте, я объективен! Она не такая, как все. У нее есть идеалы. Но сейчас речь о другом. Она попала под влияние этого Харламова…

— Вы все же знали его?

— Немного.

— Что он собой представляет?

— Могу только повторить: преступник, осужден на два года…

— А ваше личное впечатление…

— Оно не расходится с мнением суда, — поспешно сказал Кудрявцев. — Недоучка, с претензиями на собственное мнение по любому вопросу. Нигилист. На мою дочь нашло затмение. Она любит его, несмотря ни на что. Я думал, суд откроет ей глаза… Но она считает его невиновным. Всячески стремится спасти. Боюсь, как бы не наделала глупостей.

— Каких?

— Не знаю, — махнул рукой Кудрявцев. — Она в таком состоянии, что способна на все.

Он снова замолчал, а Комаров задумался. Только что Кудрявцев вызывал в нем искреннее сочувствие. Теперь он невольно спрашивал себя: почему этот человек так оскорбительно говорит о Харламове? По-видимому, он очень мало знает этого парня. Но как уверенно клеймит его позором! «Преступник», «недоучка», «нигилист»…

«Нигилист, — повторил про себя Комаров. — Не слишком ли поспешно произносим мы это слово, когда следовало бы серьезно подумать?..»

Да, только что перед ним сидел страдающий, нуждающийся в помощи человек. Отец. Но сейчас в нем стали проявляться новые черты: категоричность тона, жесткость суждений, непогрешимость выводов и оценок…

Это насторожило Комарова.

— Да, сложное дело, — задумчиво проговорил он. — Чем же вы все-таки объясняете то, что случилось? Как Валя, девушка, по вашим словам, с идеалами, могла влюбиться в такого парня? Это противоестественно…

— Конечно! — подхватил Кудрявцев. — Именно противоестественно! Это я и пытался ей доказать! Но…

Комаров глядел на него выжидательно.

— Как вам объяснить… — продолжал Кудрявцев. — Все, что я говорю Вале, только ожесточает ее. Нет, ожесточает — не то слово. Как бы укрепляет ее решимость. Раньше я был уверен, что ею руководит только чувство… Понимаете, любовь… Но теперь вижу и другое.

— Что именно?

— Борьбу за этого парня она воспринимает как некий… как это назвать… гражданский долг. Нечто вроде битвы за справедливость… Обостренное чувство справедливости. Понимаете?

— Понимаю.

— На самом же деле все гораздо проще: наивная девушка, совершенно не знающая жизни, попала под влияние разложившегося парня…

— Все-таки почему вы о нем такого мнения? Я хотел бы знать несколько подробнее… Простите, что я снова и снова возвращаюсь к этому вопросу. Мне хочется до конца понять, что это за парень…

— Но я уже говорил! Кроме того, был суд!

— Разумеется, был суд, — задумчиво повторил Комаров. — Но предположим, что Харламов не совсем такой, как думаете вы и даже как показалось суду. Или Валя не совсем такая, как вам кажется. Одно из двух. Конечно, я выбрал бы первое.

— Нет! — отчеканил Кудрявцев. — Я не допускаю ни того, ни другого.

«Почему? — подумал Комаров. — Почему ты не допускаешь? Почему ты так уверен в своей непогрешимости? Почему бы тебе не допустить, что человек, которого ты считаешь плохим, не так уж плох? Почему бы не попытаться проникнуть в его душу?..»

— Ваша дочь, по-видимому, думает иначе? — спросил он.

— Сейчас меня не интересует, что думает моя дочь!

Комаров пристально и с откровенным любопытством посмотрел на Кудрявцева.

— Но вы же сами сказали, что у нее обостренное чувство справедливости. Может быть, стоит положиться на него?