Невеста

— Борис Васильевич! — сказал он с предельной искренностью. — Вас, видимо, не удовлетворяют мои ответы. Но вопрос был поставлен в столь общей форме…

— Согласен, — охотно откликнулся Комаров. — Неясность в постановке вопроса обычно отражает неясность мысли. Или нежелание высказать ее ясно. — Он чуть сощурил глаза, потер подбородок и добавил: — Ведь можно сделать и такой вывод, да?

«Хитер», — подумал Кудрявцев, но протестующе приподнял руку.

— Что ж, — продолжал Комаров, — видимо, я должен был сразу взять быка за рога.

Он раскрыл лежавшую на столе папку и протянул ее Кудрявцеву.

— Некоторое время назад эта статья была напечатана в одной многотиражке. Пожалуйста, прочтите.

В папке лежали листки белой бумаги с наклеенными на них газетными столбцами. Над первым столбцом был заголовок: «Быть честным — всегда и во всем».

Кудрявцев начал читать. В статье речь шла о том, что члены одной из бригад коммунистического труда на Энергострое согласились взять незаконно выписанные им деньги. У бригады был простой по вине администрации. Не желая ссориться с рабочими и утруждать себя временным переводом бригады на другую работу, администрация выписала ей деньги за полный рабочий день.

«Ну и что? — подумал Кудрявцев. — Незаконное, но вполне обычное дело. Не настолько вопиющее, чтобы им занимался секретарь обкома…»

Он стал читать дальше. Автор в резких выражениях осуждал не только администрацию, но и членов бригады. Корысть, желание получить незаконные деньги оказались для них сильнее, чем взятые на себя коммунистические обязательства. Далее следовали рассуждения о том, что на Энергострое вообще гонятся за цифрами, больше заботятся о «фасаде», чем о существе дела…

«Неужели Комаров вызвал меня только из-за этой заметки? — подумал Кудрявцев. — Чепуха!»

Теперь он был окончательно убежден, что все дело в Волобуеве и его предстоящем докладе на бюро обкома. Комаров просто подбирает «ключ» к начальнику строительства. Заметка в газете — не больше чем повод. При иных обстоятельствах Комаров, разумеется, никогда не обратил бы на нее внимания. По своему собственному опыту Кудрявцев отлично знал, что сотни писем и заметок могут не привлечь к себе никакого внимания до тех пор, пока не возникнет соответствующая ситуация. А когда она возникает, любое, самое пустяковое письмо может стать поводом для далеко идущих выводов, для назначения комиссии, для немедленного выезда инструкторов — словом, для создания «дела». Усмехнувшись про себя, Кудрявцев читал уже просто из вежливости — ему все было ясно.

«…нет, коммунисту противопоказаны ложь, корысть, обман. Он должен быть честным перед партией, перед своими товарищами, перед собственной совестью…»

Вдруг словно кто-то сжал Кудрявцеву сердце. Кровь бросилась ему в лицо. В конце газетного столбца он увидел подпись: «В. Харламов».

— Возмутительно, не правда ли? — откуда-то издалека услышал он голос Комарова.

Боль, растерянность, обида — видимо, все это было написано на лице Николая Костантиновича, потому что Комаров поспешно сказал:

— Я вижу, вас взволновала эта заметка.

— Нет, нет! — бросая папку на стол, неожиданно воскликнул Кудрявцев.

— Не понимаю, — с недоумением сказал Комаров.

— Нет! — снова крикнул Кудрявцев. Усилием воли он справился с собой и сказал, уже более спокойным, но все еще прерывающимся голосом:

— Я… совсем о другом… Просто я… знаю этого человека…

— Харламова? — удивленно переспросил Комаров. — Вам приходилось с ним встречаться? Любопытно! Тогда, очевидно, вы можете подробнее рассказать о нем?

— Это… негодяй! — вырвалось у Кудрявцева.

— Вот как? — с удивлением произнес Комаров. — Странно. Может быть, вы ошибаетесь? Путаете с кем-нибудь?

— Если бы я ошибался!.. — с болью воскликнул Кудрявцев.

То, что мучило его последнее время, снова заполнило душу, заслонило все остальное.

— Этот человек — преступник, — продолжал он. — Его осудили за то, что он незаконно сел за руль, сшиб человека и не оказал ему помощи.

— Очень странно! — задумчиво повторил Комаров. — То, что вы сказали, и эта статья… разумеется, у меня нет основания сомневаться в ваших словах. Кто же этот Харламов?

— Монтер, — ответил Кудрявцев. — Взял руль у шофера. Из озорства.

— Все это печально, — сказал Комаров, — когда я читал статью Харламова, мне было очень горько еще раз убедиться, что показуха проникла даже в такое святое дело, как движение за коммунистический труд. Но в то же время было радостно сознавать, что есть люди, которые даже в ущерб своим материальным интересам восстают против очковтирательства. Оказывается, я ошибся. Послушайте, Николай Константинович, откуда у вас все эти сведения о Харламове? Вы его лично знали?

— Да.

— По работе?

— Разрешите мне не отвечать на этот вопрос, — опустив голову, сказал Кудрявцев.

— Почему? — удивленно спросил Комаров.

— Я не хочу говорить об этом человеке.

Комаров откинулся в кресле и потер виски.

— Послушайте, Николай Константинович, — заговорил он, наклоняясь вперед и облокачиваясь о стол, — признаюсь, я нахожусь в состоянии некоторой растерянности. Я пригласил вас сюда с единственной целью поговорить о положении на Энергострое. Вам известно, что Волобуеву предстоит выступить с докладом на бюро. В оставшееся время мне хотелось войти в курс дела. Пять минут назад мне казалось — простите за откровенность, — что вы вряд ли можете мне помочь. Я уже решил, что не буду вас задерживать. Но теперь возникло новое обстоятельство. Не скрою, оно меня заинтересовало. Может быть, все-таки расскажете хоть в двух словах, откуда вы знаете Харламова?

Кудрявцев поднял голову.

— Это личный вопрос, — нехотя сказал он.

— Ли-и-чный?! — удивленно переспросил Комаров и, помолчав мгновение, сказал: — Тогда извините, пожалуйста. Не буду настаивать. Не хочу быть навязчивым.

Он встал.

— Простите, Николай Константинович, за то, что побеспокоил…

Но Кудрявцев продолжал сидеть. Ему вдруг пришла в голову мысль, что если бы Комаров захотел, то мог бы помочь разрубить весь этот клубок противоречий. Вряд ли он в ближайшее время снова попадет к Комарову или заставит себя пойти к нему…

Эту мысль тут же заслонила другая. Кудрявцев подумал, что стыдно, до боли стыдно посвящать секретаря обкома в несчастье, которое на него свалилось.

Он уже решил пожать руку, которую протягивал ему Комаров, и уйти, но неожиданно для самого себя сказал:

— Если разрешите, Борис Васильевич, я хотел бы попросить вас… посоветоваться…

Ему захотелось тотчас же крикнуть: «Нет, нет! Эти слова вырвались помимо моей воли! Я ни о чем не хочу говорить! Я уйду…»

Но Комаров уже снова сел в свое кресло.

— Пожалуйста, Николай Константинович, — дружелюбно сказал он, — я буду рад, если смогу вам чем-нибудь помочь.

— Это… сугубо личное дело, — взволнованно начал Кудрявцев, — я никогда не решился бы прийти к вам по такому поводу… Но раз уж так случилось… Поверьте, мне очень трудно начать этот разговор…

21. Комаров

Комаров молча нажал кнопку звонка. Вошла девушка с блокнотом в руках.

— Писать ничего не будем. Позаботьтесь, пожалуйста, чтобы мы с Николаем Константиновичем полчаса побыли вдвоем. Телефон тоже пусть помолчит.

Девушка кивнула и вышла.

Несмотря на все свое волнение, Кудрявцев понял, что Комаров дает ему время успокоиться и собраться с мыслями. Вызывать секретаршу не было никакой нужды. Все равно в кабинет секретаря обкома никто не войдет до тех пор, пока оттуда не выйдет очередной посетитель.

— Слушаю вас, Николай Константинович, — тем же дружелюбным тоном произнес Комаров, пододвигая к нему раскрытую пачку «Краснопресненских».

Кудрявцев взял пачку и стал ее рассматривать.

— Вопрос, как я сказал, сугубо личный, — не глядя на Комарова, проговорил он. — Но… когда коммунист чувствует, что находится в тупике…