Игра по-крупному

-- Ну где ты ходишь! -- сказала она игриво и кинула что-то на стул. -- Девушки разделись и просят...

Игорь подошел к столу, взял штопор и стал открывать бутылку.

-- Ну! -- Милка капризно забарабанила пятками по дивану. -- Сначала иди сюда... -- она уже потянулась рукой к кисточке торшера.

-- Одевайся, Мила, -- не оборачиваясь сказал Игорь. -- И двигай домой. Дочка ждет...

-- Что?..

Игорь молча налил в два бокала и отошел со своим к окну. Отдернул слегка штору.

-- Ну ладно, мать твою... Я тебе этого не забуду.

Игорь слышал, как она в бешенстве шлепает босыми ногами к столу, натягивает, вскинув юбку, белье, вжикает молнией сапог, видел в стекле ее мечущееся по комнате отражение -- она искала сумку -- и знал, что через полчаса будет жалеть об ее уходе.

-- Импотент несчастный! -- Милка взялась за ручку двери. -- Не хрен было прижиматься, если не можешь! Я думала, ты мужик! Сопля! Идиот!.. -- Она сорвала с вешалки дубленку и застучала каблуками по коридору. Грохнула дверь. Игорь допил свой бокал, закрыл входную дверь на крюк и вымыл посуду.

Может быть, и идиот.

Глухо рокотала зеленоватая вода залива. Чернел купол кронштадтского собора у горизонта. По песку ходили чайки и с его приближением дружно взмывали в серый воздух, кричали лениво и недовольно.

Он готовился тогда к кандидатскому экзамену по языку и носил с собой стопку бумажных карточек, перетянутых резинкой: английское слово -- на обороте перевод. В удачные дни, когда в трамвае выпадало место у окна, удавалось запомнить слов двадцать. Дел на кафедре все прибавлялось, и он ценил редкие побеги -- озябшей электричкой -- к заливу: мокрая дорожка в осеннем лесу, заколоченные фанерой ларьки и дачи; сложенные в штабеля пляжные скамейки, хруст тростника под ногами, безлюдье. Игорь брел меж перевернутых лодок, всходил на вылизанные хлестким ветром дюны, щурился в сизую даль, где небо смыкалось с водой, и вразумлял себя тем, что лёт времени незаметен, годы бегут -- или он в них вбегает? -- другой жизни ждать бессмысленно, никто ее не даст, он уже живет, и надо взяться за себя самым серьезным образом...

Он вспоминал, как совсем недавно ему казалось: стоит кончить школу, поступить в институт, и начнется жизнь совершенно другая -- интересная, наполненная недоступными пока делами и мыслями, в нем самом, как по взмаху волшебной палочки, произойдет что-то значительное и чудесное. Но канули институтские годы, особых перемен не обнаружив, -- он поставил на цифру "25" -- в ней ожидалась некоторая краеугольность, от нее веяло безобманной взрослостью -- "двадцать пять лет!". Справили "четвертак", он пробормотал с улыбкой: "Да-а, годы жмут. Есть над чем задуматься..." -- и на следующий день стало казаться: нет, по-настоящему взрослый человек -- это лет 26-27, до этого возраста -- все чепуха, молодость и забавы. Игорь догадывался, что, назначая себе некие даты, с которых следует резко изменить свое бытие, а вместе с ним и сознание, он занимается искуснейшим самообманом, и позднее, листая после крутого штопора томик Толстого -- трещала башка, и вилась бесовская мыслишка: "А не загнать ли старика? Больно нудно пишет..." -- он нашел подтверждение своим догадкам. Из статей, резанувших глаз чудными названиями -- "Учение Господа, преподанное народам двенадцатью апостолами" и "Христианское учение", он узнал, что подобные ожидания и обещания самому себе начать новую жизнь были известны без малого за две тысячи лет до его рождения и назывались соблазном приготовления. Присев к липкому столу, он прочитал:

"243. Первый и самый обычный соблазн, который захватывает человека, есть соблазн личный, соблазн приготовления к жизни вместо самой жизни. Если человек не сам придумает себе это оправдание грехам, то он всегда найдет это оправдание, уже вперед придуманное людьми, жившими прежде него.

244. Теперь мне можно на время отступить от того, что должно и чего требует моя духовная природа, потому что я не готов, -- говорит себе человек. -- А вот я приготовлюсь, наступит время, и тогда я начну жить уже вполне сообразно со своей совестью.

245. Ложь этого соблазна состоит в том, что человек отступает от жизни в настоящем, одной действительной жизни, и переносит ее в будущее, тогда как будущее не принадлежит человеку"...

Текст был отпечатан с ятями, и на пожелтевших страницах виднелись карандашные отметки. Игорь закурил, придвинул пепельницу и перевернул страницу:

"Ложь этого соблазна отличается тем, что если человек предвидит завтрашний день, то он должен предвидеть и послезавтрашний и после, после..." "Вред же этого соблазна в том, что человек, подпавший ему, не живет не только истинной, но даже и временной жизнью в настоящем и переносит свою жизнь в будущее, которое никогда не приходит..."

"249. Для того, чтобы не подпасть этому соблазну, человек должен понимать и помнить, что готовиться некогда, что он должен жить лучшим образом сейчас, такой, какой он есть..."

Игорь докурил, закрыл книгу и принялся копаться в книжных завалах дальше.

В скупку в тот день уехали Роже Мартен дю Гар и Константин Федин.

Толстого Игорь положил на торшерный столик и стал почитывать на ночь, быстро привыкнув к старинному шрифту.

Ах, Ким Геннадьевич, Ким Геннадьевич, загадочный вы человек... Где вы сейчас и что с вами?..

Книга оказалась на редкость интересной.

Иногда на Игоря словно находила блажь: все пили, он не пил. Жарил мясо, выносил пепельницу, слушал рассказы, смеялся, если было смешно, рассказывал сам, но рюмка его стояла не пригубленной: "Не хочу!" -- "Подшился, -- перемигивались за столом, -- или ампулу проглотил..." И были удивлены немало, узнав, что на следующий день Игорь в одиночку убрал целую батарею сухого вина и до двух часов ночи слушал "Болеро" Равеля. Когда к нему постучался Гена, заметивший в окнах свет, мрачно-пьяный Игорь допивал последнюю бутылку, а из стереоколонок мощно нарастали раскатистые звуки малого барабана, приближаясь к заключительному форте. Фирсов угостил Гену остатками вина, но пить с ним дальше отказался и выпроводил гостя, сославшись на то, что ему еще надо учить английский. И вновь поставил своих заунывных барабанщиков, под которых ни петь, ни плясать невозможно. Гена ушел в недоумении.

Бывало и так: уезжал на дачу, открывал промерзший дом, доставал с чердака лыжи, ботинки, легкие алюминиевые палки, отблескивающие желтизной, и уходил в лес. Бежал по размеченной флажками трассе десять километров, не щадя себя на подъемах и жадно глотая ветер на спусках, подгоняя себя взглядыванием на часы и воображая, что впереди бежит некто, кого надо догнать во что бы то ни стало.

Потом топил печку, смотрел на огонь и выходил на скрипучее крыльцо -- любоваться сиреневыми тенями берез у заснеженного забора. И брало что-то за душу -- чуть грустное и прозрачно-звонкое, как свет звезд на высоком небе или слабое журчание речки в окошках истонченного льда. И тек легкий прозрачный дым из трубы -- неслышно тек и упруго, приглашая остаться на корабле и плыть в сумерках, а потом и в ночи -- по снежным сугробам, меж спящих лесов, все дальше и дальше, через пустые поля, к холмам, где встает желтая луна и смотрит на мир одиноко и удивленно.

Оставался. Лежал в нагретом над печкой спальном мешке, слушал, как звенят капли, срываясь с оттаявшей кровли, и думал о разном.

Утром выскакивал на крыльцо, прыгал в снег, катался в нем, обжигаясь, и стоял потом на ступеньках, ощущая, как подтаивает под босыми пальцами корочка льда, -- и дышал глубоко и возбужденно. Господи, да вот она -- жизнь! Вот она! Искрящийся снег, синий распах неба, красные комочки снегирей, качающиеся на ветках рябины, выросшая за ночь сосулька, от которой ломит зубы, стук бьющегося в груди сердца... Вот она, жизнь! Зачем же еще что-то придумывать? Сколько можно испытывать судьбу, проверяя -- а впрямь ли она у тебя ванька-встанька?.. Сколько можно?..

И почему-то вспоминалась Надя Шипилова, которую он любил с третьего класса и ни разу не поцеловал... Или теперь кажется, что вспоминалась?.. Неизвестно. Семь лет прошло. А то и больше. Упали те годы в бездонный колодец -- не достанешь.