Игра по-крупному

Так говорят.

Верно ля это -- не знаю. Но на правду похоже. Как похоже на правду и то, что они были последним дотелевизионным поколением, выросшим на вольном воздухе улиц; за ними пришли акселераты с тусклыми нелюбопытными глазами и сутулыми спинами, вызрослевшие чуть позднее уникальную плеяду ленивых бородачей. Помните, наверное, -- идет по улице молодой очкастый бородач с развевающейся гривой и офицерской сумкой на боку -- красавец! интеллектуал! Но возьми, как говорится, его за хобот, сбрей ему бороду, сними очки, постриги наголо и задай пару вопросов: "В какую геологическую эпоху мы живем?", например, и "Что делают из проса?" и по его растерянному блеянию и мемеканью вмиг признаешь в этом шляпном болване недавнего акселерата, отсидевшего у телевизора лучшие юношеские годы. И то: каток, называемый в народе ящиком для дураков, прошелся по неокрепшим мозгам целого поколений, спрямил и сплющил извилины, сделал их похожими на символические бороздки шоколадных плиток. "Война и мир"? Ага, смотрели. Тихонов играет. Который Штирлиц. Который на Мордюковой был женат... Знаем Толстого. И так все устроено, что перестань население покупать эти ящики, -- их начнут приносить на дом бесплатно. "Надо, надо. Смотрите, слушайте... Вот и программка к нему -- для детишек передачи, для взрослых..." И замелькало! И загремело!..

Но то поколение, о котором речь, еще успело развить извилины в бесплатных музеях и библиотеках, на ледяных горках и звенящих катках, на парашютных вышках и лыжне, уберегло извилины и вместе с ними некоторую независимость суждений -- так что дело, быть может, не только в космических бурях и звучных аккордах небесной музыки. Не только...

В спецкомендатуре, ворочаясь по ночам на скрипучей сетке кровати и прислушиваясь к посапыванию соседей по квартире, Игорь со странной отчетливостью восстанавливал в памяти, казалось бы, накрепко забытые эпизоды и эпизодики своей жизни на Петроградской и удивлялся тому, как мутный клубок запутанной жизни, о которой он раньше старался и не вспоминать, помня лишь, что она была пустой и никчемной, так услужливо распутывается здесь -- за высоким решетчатым забором в нескольких десятках километров от Ленинграда, -- распутывается с ясностью очевиднейшей, так, что он может видеть даже самые мельчайшие штришки из того времени: ощущать горьковатый запах табака и водки в своей комнате, смешанный с запахом косметики только что вошедших с мороза женщин, слышать восторженно-приветственные голоса мужчин, видеть падающий стул, зацепленный торопящимся к двери Барабашем -- вот он целует дамам ручки, согнув в поклоне свой полноватый стан, вот ведет их к столу, и Валера Бункин (да, это он) весело грохает кулаком по столу и недристым голосом заводит: "Ты ж меня пидманула, ты ж меня пидвэла..." И уже поют все: и те, кто пришел, -- изящно пританцовывая на ходу и рассаживаюсь, и те, кто ждал, -- наполняя бокалы и рюмки. И он, Фирсов, поет, доставая из приземистого серванта чистые тарелки и взглядывая на настенные электронные часы в форме штурвала, подаренные ему компанией. И если напрячься, прижмурить глаза, то отсюда, из будущего, кажется, различишь и время на тех часах: без пяти восемь. Кто-то голосит: "Штрафную! Дамам -- штрафную! Наливай, наливай!.." И Игорь двадцатичетырехлетний смотрит на себя в зеркало, поправляя галстук и приглаживая волосы, -- не ведая еще, что ждет его впереди, ощущая лишь волшебный восторг в душе от трех рюмок коньяку и этих веселых возбужденных лиц.

Фирсов тянулся за сигаретами на тумбочке, поднимался с кровати, зажигал на кухне свет, стоял, давая разбежаться тараканам, и садился на табуретку, брезгливо поставив ноги на перекладину. Закуривал. При скучном свете желтоватой казенной лампочки картинки прошлого подергивались пеленой и исчезали. Он поднимал голову и читал собственноручно вывешенный над столом "Боевой листок квартиры N 48":

Объявляется благодарность условно осужденному Николаю Максимову (статья 206, ч. 2 УК РСФСР) за успехи на фронте борьбы с грызунами! 17-го декабря Н. Максимов, находясь в ночной засаде, обнаружил двух тараканов, позарившихся на народное достояние -- хлеб. Презирая опасность, Николай Максимов одним ударом руки, в которой был зажат черствый батон местного хлебозавода, пригвоздил к столу опасных хищников.

Смерть тараканам!

Слава героям!

Общественность квартиры, учитывая незаурядную личную смелость, проявленную Н. Максимовым, ходатайствует перед администрацией спецкомендатуры о снижении ему срока наказания с трех лет до одного года, т.е. ставит вопрос о немедленном освобождении!

Брал с подоконника холодную книгу -- "Техническое обслуживание автомобилей", листал, разглядывал плохо отпечатанные схемы, потрескивала между пальцев дешевая сигарета, мощно храпели за стенкой -- там жили подельники-азербайджанцы: директор мясного магазина, завотделом и продавец, -- вчера он перепечатывал на звонком "Континентале" их характеристики для комиссии по УДО, и они долго спорили с ним, уверяя, что Азербайджан -- АССР, а не ССР. У ребят были хорошие отношения с семейным отрядником, и они были уверены, что Новый год встретят дома. В раковине шуршали тараканы. Тоска брала за душу, и он откладывал книгу, тушил сигарету в консервной банке и возвращался в комнату. Зажигал настольную лампу на тумбочке и открывал по пластмассовой закладке "Воскресение" Толстого -- дореволюционное издание акционерного общества А. Каспари, оставшееся от библиотеки Кима Геннадьевича. Толстого -- двадцать два томика в твердых картонных обложках, оклеенных фиолетовой бумагой с разводами, -- он сберег.

Остались "Золотой осел" Апулея, "Одиссея" и "Илиада" Гомера, -- их он надеялся прочесть когда-нибудь, а бессуетном уединении; остались книги, которые приятно открыть дождливым вечером и читать с любой страницы: "Двенадцать стульев", "Золотой теленок", Марк Твен, Лесков, Чехов, Есенин и Блок, О'Генри -- он же Уильям Сидней Портер, банковский служащий, сидевший в тюрьме, Щедрин, Гоголь, тончайший Казаков Юрий и тезка его -- Трифонов; Каверин Вениамин -- его "Вечера на Васильевском острове" следовало, как хороший коньяк, пить маленькими глотками. Были сохранены на подрост души и интеллекта четыре темно-синих тома Гегеля и двухтомник Плеханова по теории искусства. Огромный, почти тысячестраничный Пушкин и марксовский "Капитал" возглавляли остатки книжной армии, которая -- вместе с погонным метром тонких поэтических сборников -- неплотно стояла на стеллаже в один ряд; второй подвыбила скупка.

Ушли в букинистический классики-французы и показавшиеся нудноватыми немцы, разбуженный декабристами Герцен и его последователи, обещавший "дать в рожу" Толстому Тургенев и писавший о них обоих Ромен Роллан, великий пролетарский писатель Максим Горький и прижизненный классик -- без дураков! -- Шолохов; со скрипом пролезли в овальное окошечко скупки десятка два современных беллетристов. Все было читано, хотя бы бегло, и перелистано перед сдачей -- нечитаных книг Игорь не отдавал.

Магазин "Старая книга" размещался неподалеку от известного своим фривольным прошлым ресторана "Прибой", и Фирсов, сдав портфель книг, заходил в бывший вертеп Чванова и легко поправлял голову у буфетной стойки. С книгами он расставался беспечально, полагая, что их истинная ценность состоит не в обложке и стопке сшитых страниц с отпечатанными на них буковками, а в загадочной субстанции духа писателя, которая либо содержится в тексте, либо не содержится; витает она над книгой или не витает. И то, что прочитано, можно смело выпускать из своих рук. Не коллекционировать же носителей эфемерной категории, как, например, Виталик Барабаш -- бессменный завхоз стройотрядовских шабашек, который собирал магнитофонные кассеты с интимными стонами своих партнерш по дивану.

Разговоры о книгах ("Я вчера достал Гоголя в суперобложках, потрясающее издание -- карельская бумага!" -- "А я отхватил новенького Кафку почти за номинал!") вызывали в нем презрение, и он, не удостаивая ответом "жучков", вертевшихся у магазина, нес свою поклажу в отдел и просовывал в окошко. Он знал, что "жучки" могут дать больше означенной на книгах стоимости, и, уж в любом случае, он не потерял бы двадцати процентов комиссионных, догадывался и о том, что ценный экземпляр неминуемо скользнет мимо прилавка и окажется у них за пазухой, но шептаться в подворотне или на соседней лестнице пренебрегал и упрямо шел к хлопающей двери магазина. Вольные перекупщики косились на него с ехидцей. Однажды он остановился и, прикинувшись простачком, дал порыться в своем портфеле. Рылись жадно и суетливо.