Игра по-крупному

До чего же мерзкая и никчемная жизнь была, думал Фирсов, щурясь на огонек сигареты в откинутой с кровати руке. Но тогда казалось, что все о'кей, все прекрасно, так только жить и надо: все веселы, дружны, все друг друга знают и любят. Джексоны, Алики, Вовчики, Славуны, Генашки... Милочки, Аллочки, козочки, телки, котята... Сергунчики-фуюнчики... И ведь вели какие-то разговоры, находили темы. О чем? о чем говорили все эти семь или даже десять лет? Ни одного стоящего разговора не осталось в душе -- так, болтовня одна. Сегодня вспоминаем, что делали вчера, завтра будем вспоминать, как чудили сегодня.

Да полно! Не может быть! Неужели ему тридцать? Ужели прошли лучшие годы в пьянках, гулянках и подготовке к настоящей жизни? И что это -- почему он лежит на казенной кровати, вдали от дома, за забором, и за ним надзирает милиция?..

Однажды среди ночи он вышел на холодную кухню, зажег газ и сел писать "бумагу" -- не зная еще, на чье имя и куда, но подразумевая, что попадет она к умному и толковому человеку, который только покачает головой: "Вот ведь наши мозгокруты как могут человека засадить" -- и тут же отдаст распоряжение, кому следует, чтобы отпустили условно осужденного Фирсова со строек народного хозяйства; но не дописал -- изорвал в мелкие клочья и спустил в унитаз. Сидел долго на кухне и курил, поглядывая на фыркающие огоньки конфорок. Что толку писать? Кто читать будет? Клерк, у которого таких прошений два мешка ежедневно?.. В лучшем случае перешлют в прокуратуру, чтобы разобрались.

А что разбираться, если по совести?.. Нет, не о деле том, не о суде-спектакле речь, а о прошлой жизни его, о прогулках по жизни -- веселых и беззаботных. Он щурился на синие струи горящего газа, вспоминал Петроградскую и пытался разобраться: не с той ли комнаты, не с этих ли чужих вещей, доставшихся ему задаром, началось у него легкое отношение к жизни, появилась привычка идти не прямо и не в сторону, терпеливо обходя препятствие, а как-то... наискосок. Да, да, именно наискосок. Вроде бы и вперед -- упрекнуть себя не в чем, но все же в сторону от цели; в сторону... Тогда почему-то казалось, что наискосок ловчее, тропка умнее дорога, казалось, он сокращает путь, но потом выяснялось, что уловка тщетна: и времени уходило больше и сил... Словно кто-то подталкивал его: "Жми наискосок -- прорвешься! Пока все крюка дают, ты уже в дамках будешь". Прорывался. Бывало. Но случалось и спотыкаться, падать, подскальзываться, шлепать по лужам, плутать в темноте, скатываться кубарем и снова вставать, торопливо отряхивая одежду... И разве этот дурацкий суд (уж теперь-то ему ясно, что это был элементарный "микст", как говорят адвокаты и знающие люди, -- максимальное использование клиента сверх таксы, -- никто бы ему три года не дал, а брать по блату и со знакомых всегда удобнее -- они жаловаться не побегут), -- разве этот суд не был дорожкой наискосок? Был. И вспоминалась французская поговорка: "Если любому человеку дать десять лет тюрьмы, он будет знать, за что". Ну, десять, может быть для него и много, но то, что он, Игорь Фирсов, получил, -- его. Удаль, лихость, поза, нетерпеливость -- за все надо платить. И уже не казался случайным тот вечер, когда он сел за руль, изображая из себя бывалого водителя, подмигнув на прощание Насте и небрежно набросив ремень. Но почему это случилось сейчас, когда у него любимая жена и малыха-сын, когда он бросил пьянки-гулянки, стал остепеняться, -- почему сейчас, а не тогда, когда он ходил по проволоке и, пробуждаясь, ужасался вчерашнему -- как не загремел, как не сорвался? Что это -- расплата за безрассудство тех лет? Проценты за аванс, выданный некогда судьбой? "Возьми все, что хочешь, -- сказал Бог. -- Возьми. Но заплати за все".

Брал...

То было летом, в колхозе. Речка, оводы, теплое молоко в бутылках из-под водки, высокое синее небо, которое он вспарывал руками, прыгая с мостков в воду, и влекущая улыбка Инги, инженера с соседней кафедры. Ему хотелось женщину -- не девчонку, а именно женщину -- опытную в ласках, пахнущую дорогой косметикой и уютную. Инга смотрела на него загадочно и улыбалась. Он выходил на покатый глинистый берег, встряхивал мокрыми волосами и находил ее глаза -- она сидела на расстеленном одеяле с девчонками из планового отдела и кусала травинку. Он видел ее подтянутые к подбородку загорелые колени, видел треугольный мысок купальника, темневший у одеяла, меж сомкнутых ног, и смотрел на него и знал, что она видит его взгляд.

И потом он, поражаясь собственной дерзости, подошел к ней после ужина у столовой и, взяв за мизинец и больно сжав его, -- она дернула рукой, но он удержал палец, -- сказал, что хочет встретиться с ней наедине. И она, не отводя черных, чуть улыбающихся глаз, сказала, что согласна. Он поцеловал ее побелевший мизинец и пошел догонять своих.

И потом они выпросили поодиночке отгулы у бригадира, встретились у станции и пошли в залитый солнцем лес. Он старался держаться уверенно, играть роль бывалого соблазнителя, Инга смеялась чуть нервно, пока они выбирали место, часто оглядывалась, спрашивала, не боится ли он, что их выследит ее ревнивый муж, который обещал приехать к ней на мопеде, он целовал ее, прижимал к себе, она вздрагивала, а потом расстелила в глубине кустов прихваченное с собой одеяло и сама разделась, скомандовав ему только один раз: "Отвернись".

Потом он лежал, задумчиво подперев голову ладонью, стрекотали кузнечики, она водила кончиками пальцев по его плечу и спрашивала, не придет ли ему в голову похвастаться перед мужчинами своими успехами. Он смотрел на нее серьезно и молча, и она вдруг прижала его к земле, стала целовать в шею, в грудь, ее волосы щекотали ему кожу, и он зарычал, переворачивая под себя Ингу. "Подожди, дурачок, порвешь..." И позднее, когда вдали захрустели ветки -- то шел одинокий грибник, свернувший к оврагу, -- он, чтобы успокоить ее, сказал полушутя-полусерьезно, что женится на ней в случае домашних неприятностей. Она промолчала.

Они вернулись поздно вечером порознь и следующей ночью опять встретились в березняке за карьером, куда Игорь еще днем отнес две фуфайки. Фирсову нравилось ощущать себя молодым неотразимым соблазнителем красивой замужней женщины. На Ингу заглядывались и другие мужчины, пытались вести умные разговоры, говорили комплименты, но досталась она ему...

В воскресенье Игорь уговорил Ингу не ездить домой, и они ушли на целый день в лес, прихватив пару корзинок и продуктов с кухни. "Он убьет меня, если узнает, -- прикрыв глаза, шептала Инга. -- Ты не представляешь, что это за человек. Он ревнует меня к каждому столбу, хотя я ни разу ему не изменяла... Убьет..." -- "Перестань, -- говорил Игорь. -- Никто тебя не убьет. Я женюсь на тебе и усыновлю твоего Вадьку..." -- "С ума сошел, -- открывала глаза Инга и смотрела на верхушки елей. -- Я старше тебя на пять лет..." -- "Вот это и хорошо. -- Игорь клал голову ей на плечо и целовал в подбородок. -- Мне с тобой нравится". -- "Мне тоже..." -- Инга целовала его чуть посиневшими от черники губами, и Фирсов чувствовал тепло, разливающееся внутри. Потом он рассказал ей об Ирине, как застал ее после ухода любовника, и Инга тронула губами его щеку: "Не надо, не вспоминай. Тебе же больно, я вижу... -- она положила голову ему на колени. -- Ты хороший, Игорек. Но я не должна ничего менять. Не должна. Не имею права..."

Они долго выбирались на лесную дорогу, шли по ней, и Инга поминутно смотрела на часы. "А мы не заблудились? -- тревожно спрашивала она. -- Разве мы здесь шли?.." -- "Сейчас выйдем на проселок, -- успокаивал ее Игорь и пытался обнять за талию. -- Скоро уже просека." -- "Только ты там уже не иди со мной, -- ускользала от него Инга и шагала торопливо. -- Нас могут увидеть. Лучше тебе подождать полчасика, а потом прийти незаметно. Ладно?.. -- она скашивала глаза на дно корзины, где болталось несколько сыроежек и качала головой: -- Зря я сегодня не поехала. Вот будет кошмар, если он сам приехал..."