Анамнез декадентствующего пессимиста

Что эти старые часы чикают, как сердце, назойливо, вот так с каждой секундой проходит жизнь. И свет испорчен, и хоть бы кто починил. Ещё вагон времени. «Батарейку на часах поменять бы, да времени нет». Машинально он скользнул взглядом по циферблату часов, не запомнив времени. Циферблат сообщал, что ещё не вечер, но времени уже довольно много. Снова измерять время рулонами использованной туалетной бумаги… Ватер-клозет – по замечанию одного статского советника – кабинет задумчивости.

Ужасно, когда тебя не любят, не понимают и ничего тебе не прощают. Я дошёл до той черты, за которой не видел себя. Дышать одному не имело смысла. Что-то должно было измениться. Измениться от и до.

Вывод: нужно было заводить семью. Потому что любая ажурность – всегда останется только ажурностью. Рано или поздно ты окажешься один, без продуктов, без взаимных иллюзий и, главное, без предупреждения.

Вот так всегда, – когда ни оглянись, проходит за спиной толпою жизнь. Он думал – облики случайней догадок жутких вечеров, проходит жизнь моя, печальней не скажешь слов, не скажешь слов. Ты кружишься сквозь лучшие года, в руке платочек, надпись "никуда". И жизнь, как смерть, случайна и легка, так выбери одно наверняка. Но в одном всё же ты прав – с преходящим ничего не поделаешь. Мы дети на берегу реки – вода утекает. Никто не скажет, будет ли завтра. Время уже не хозяин на каторге повседневности, оно оседает заученным смехом. Поэтому здесь печаль осела в усталых лицах. Никто никого не ждёт и взгляд пролетает сквозь привычный квадрат окна. Наверное, всё повторится, и если сейчас я один, то завтра мы будем врозь. И если верить часам, ушли мои поезда. И если ты собиралась меня покинуть, почему ты так красиво танцевала вокруг меня? Нежные не к добру пальцы теребят мех. Дети сели поближе к взрослым. Старики смотрят в огонь. В каждом есть что-то, что не сбудется. И еще я привязан к своим вещичкам. Это глупо, но не глупо ли все вообще? Действительность измеряется списками вещей. Многие вещи ищут друг друга. Одиночество учит сути вещей, ибо суть их то же одиночество. (Определенные вещи охраняют сами себя. Есть предметы, лежащие посреди комнаты на самом видном месте, но мы не способны их найти. Современные оккультисты даже вывели концепцию бытовых «черных дыр», существующих повсеместно). Характерным набором предметов становится натюрморт с недоеденным пирогом, разбитым или опрокинутым бокалом вина и песочными часами рядом. Вещи (щипцы, ширмы) становятся безделушками для забавы, в них нет скрытого смысла, они являются лишь предметами интерьера и хороши сами по себе. Любые предметы – свидетели жизни, обязательно ждут, если сказал им.

Что вы морщитесь? Слово "козел" многозначно, как всякое слово, переменчиво, как светофор. Обыденная речь имеет лишь практическое отношение к сущности вещей. А я вам не скажу больше ни одного слова, потому что, – вы сами можете чувствовать, – всякое слово тут бессильно. Тот грамматический смысл, что мы навязываем словам, становится неуловимым, ускользает. Может, он создан чьим-нибудь поступком и вместе с ним исчез?.. Идиоматические изменения, происходящие в языке, делают любовь вещью: «у меня огромная любовь к вам». Поскольку с вещами нас связывают слова, мы не в силах отказаться от вещей, предварительно не порвав со словами. Кто живёт в мире слов, тот не ладит с вещами. Преподнося сюрприз суммой своих углов, вещь иногда выпадает из миропорядка слов. Определяя ценность вещей, каждая требует особого внимания, но неизбежно упираются в слова, а слова неизбежно упрутся в себя. Неизбежное неизбежно. Печально, да, ну и что из того.

Колотил вещи. Я знаю множество предметов и очень мало людей. Но предметы там тоже кажутся людьми, людьми с тонкой душой, которые редко встречаются и которым жизнь не удалась. Неужто дар видеть вещи удивительно чужими и недоступными дан глазам? Взгляд оставляет на вещи след. Небьющаяся игрушка полезна для того, чтобы разбивать ею другие.

Время идет и застывает. Как цемент в ведре. И тогда назад уже не вернёшься. Мы тем легче выносим то, что нас окружает, чем скорее даем ему имя – и проходим мимо. Но объять вещь при помощи определения, каким бы произвольным оно ни было, – и чем произвольнее, тем это выглядит серьезнее, ибо в таком случае душа опережает познание, – значит отвергнуть вещь, сделать ее неинтересной и ненужной, уничтожить ее. Чем заняться досужему и бездеятельному уму, который приобщается к миру лишь под покровом сна, как не расширением имен вещей, опорожнением этих вещей и заменой их формулами?

Вижу: сидишь аккуратный за праздником с твёрдой бородкой, думаешь: мама, где твой смех довоенный, благо разгадки, что кому предназначено, азбучный режут арбуз, раздают ломти, и если сравнить ожидание глаза с итогом, получится кстати – уменьшатся вещи сродни, словно вынутые из воды, а другие чуть увеличатся, словно обведены карандашом, где ж вы, тугие туфли дарительниц в млеющих платьях, очкастые папироски и модницы чересчур? Вижу, сидишь за столом, а бродил, хмелея от хищных речуг, сочинитель, и волосами тянулся к насущному небу, на цифре рока – 33 – катился во мрак музыкальный, как денежка веку на око. Ты был юн и хотел поступить, как твой Боже с гордячками города: отнять у них звёздочки и булавки, цепочки и луночки, корты, где они закалялись ракеткой, и тюбики с пудрой, висюльки гипнотические, и магнитные банки с лосьонами, и свистульки для подзыва собак, и собак, и эллипсы-клипсы, и общий на шее обруч, шубки, платья, рубашки, бюстгальтеры, трусики, полночь, таблетки и обувь, какая возможна для танцев, для лыж, процесс прохождения сквозь закипающие зеркала, т.к. сам ты – нарцисс, путавший ножик и зеркало, резавший зеркалом рыбу, а перед лезвием хорохорился дольше, чем яблоко будет ржаветь на разрезе. Слышал ты больше, чем видел, но то, что неслось в роговицу, было: свет не гнётся, а тьма не выпрямляется, для очевидца всё искажалось, так поле пшеничное перемещалось на восковой стадии от серебра в темноту, как зажжённая дверь душевой, где уже не узнаешь ту, что сплела из себя для тебя клетку, в светлое воскресение локоть за коленку. Каждый из нас от начала вдыхает небесный залог, но в обмене жизни своей на чужую, на спирт, на кувшинку в затоне – Елене – этот запас исчезает, и ты, тамада пикников и блесна любопытства, ныряешь под остров плавучий на озере, чтоб освежиться, однако в потёмках запутываешься, вверху из коряжищ дремучих над водолазом со скоростью пульса растёт и качается туча – там строится башня с часами, там стрелок таращится медь, ты слышишь гудки и шаги, и спиной упираешься в новую твердь.

Создание картины начинается с создания поверхности, на которой картина будет написана. Однако один из основных законов искусства заключается в том, что произведение искусства возвращает в мир ровно столько энергии, сколько было истрачено на его создание.

О, ты, в этой утлой ладье! Какова связь между названием и картиной? Нет никаких отношений у них. Утлая лодка несет безымянных людей по воде нескончаемо тёмной. Нет отношений между названием и картиной. Вначале приходит картина, а название после. Игроки карты сдают в крохотной лодке. Уснули они, и вокруг все темно. У картины нет никакого названия.

Новости расходятся, словно дороги на перепутье. Всё так и есть. Вращается рот у девицы, и ветер крепчает, как херес. Язык светится в самобытности. И плоть, утяжеленная солью власти, вынуждена вопрошать, слушать свист бытия, ощущать пределы возможного между виденьем и называнием. Слово – только чертёж. Можно ли воплотить способности? Истина ненавязчива, ищи её сам. За поступком следует бытие. Многими способами говорят о сущем. Культура рождает смыслы и способы их раздачи. Власть рождает реальность, обряды, истины, устанавливает таможню между деланьем и бездельем. Учения бдительны. Власть выжимает из свежести мира наши черты. Деревянное небо и море фиалок. Вот в чем зерно нашей скромности: человек призван обгонять себя самого, быть быстрее своей мысли, быстрее своего чувства, тем более быстрее собственного тела. Ни что не значительней человека. Но это не долженствование. Это и есть зерно нашей скромности. Встречаются и вовсе лишенные жизненной роли. У них совсем ничего нет. И это "ничего" – божественное безумие.