Анамнез декадентствующего пессимиста

Мир, подслащенный алкоголем, тем самым был избыточно полон и вкусен, но раздвинутый, он должен где-то сужаться. Вглядись в жизнь и исцелися сам. Боже, чем больше мир, тем и страданье больше.

Приняв в себя толику религии, истолковав в терминах необходимости, пользоваться жизнью… – Уеду туда, где веселее, то есть на Запад. Очнуться, заскучать у моря и уйти в город, где мечутся люди, посягая на любовь и внимание ближних. Дурь и прихоть, просто блажь в голову на минуту забрела, гормональная дурость. В моей старой голове две, от силы три мысли, но они временами поднимают такую возню, что кажется, их тысячи. Сдерживайте себя, для того, чтобы быть сильным. Чем проще сдерживаться, тем необходимее. Деревья что-то шепчут по-немецки.

Говорил мало, вынужденно, точно актёр, с трудом припоминающий фразы из давнишних ролей. Осенью, когда уезжает его сестра, он ведёт одинокий, унылый образ жизни, о котором мы имеем лишь самые краткие сведения. Его избегают и, боясь его несдержанности, уклоняются от общения с ним. И ненастное расположение духа снова овладело им вполне.

Воспринималось как жи-и-знь. Какую глупость совершить могу: так втрогаться в стеклянно-пыльный пейзаЖ_М. Я похож на таракана, но не когда он бежит, а когда сидит, застыв на месте, в пустой отрешенности, уставившись в одну уму непостижимую точку.

Сижу дома, спрятавшись, получаю вести с полей. Жизнеустроение уединённика: одиноча себя – запечный таракан, домосед-маразматик – в комнате праздную то, что опять не удастся побыть одному.

Или уж сразу пристроиться на весь вечер в кресле. И чтоб с книжкой какой-никакой. И чтоб душа… словно в ожидании какого-то облома, толком не зная, как именно он выглядит: с тех пор, как в четвертом классе старшеклассники последний раз отобрали у меня деньги, никаких обломов я не испытывал. Что-то так, – закрывая окно, говорю, – жизнь банальна, как насморк. Что-то так, даже день этот насмерть соответствует календарю.

Если у тебя есть человек, которому можно рассказать сны, ты не имеешь права считать себя одиноким…

Когда ночь выкалывает мне глаза, а ветер за окном, злобно урча, грызёт карниз, когда я не могу больше терпеть и теряю сознание; эти умники говорят, что я уснул.

Ночь цепко держит мой мозг и выпивает из него столько жизни, сколько может. А сил у ночи гораздо больше, чем у меня. От ночи можно спрятаться. Например, заслониться от неё женщиной, как щитом. Можно сбежать от неё в Интернет – там никогда не бывает ночи, впрочем, так же, как и дня. А можно даже постараться полюбить ночь – у всех свои способы борьбы, если не со страхом, то, во всяком случае, с беспокойством. Светает, господа. Сколь нередко бываем застигнуты мы рассветом на грани слёз. Я провёл омерзительную ночь, – я хотел повеситься.

(Никто и не заметил, как стемнело). Комната, город, вечер – всё вызывало страх. Не хотелось даже растворять окна затем, чтобы забрать свежего воздуха в комнату. Знаешь, как мне иногда бывает страшно? Как человеку, который сидит в театре на чужом месте и всё-таки не уходит с него. Страх и желанье. Ибо, в конечном счёте, страх и желанье – вот что мы такое. Ведь жизнь есть лишь переход от одного вожделения к другому. Мы грешим, выходя за пределы своего кокона. Не выходи из комнаты, не совершай ошибку… В моём шкафу кто-то есть. Я это чувствую. Каждую ночь оно долго смотрит на меня своим бесцветным немигающим глазом через приоткрытую дверь. Беззвучное и недвижимое. Но я знаю – оно там, в шкафу. Мужчина, засыпающий один, ведёт себя как женщина.

Он жил одиноко, не находя друзей, сосредоточенный на каких-то недовольных, невесёлых думах; они свернулись в голове тугим клубком и не развертывались. Но инстинктивно, час за часом долбил он твёрдую скорлупу, пытаясь проломить её. Но одиночество было так безнадёжно, так непреходяще.

"Что же это такое, что же это такое?" – бессмысленно повторял он. Мне надоели китайские тени, весь этот театр марионеток, я не знаю, зачем и кого я вижу, знаю только, что слишком много вижу людей. Иначе я был бы совсем один, а тут я не один, и присутствие их не чувствую, будто дым кругом бродит, глаза ест, дышать тяжело, а уйдут – ничего не остаётся… Не нарушайте моего одиночества и не оставляйте меня одного.

В памяти мелькали странные фигуры бешено пьяных людей, слова песен, обрывки командующей речи брата, блестели чьи-то мимоходом замеченные глаза, но в голове всё-таки было пусто и сумрачно; казалось, что её пронзил тоненький дрожащий луч и это в нём, как пылинки, пляшут, вертятся люди, мешая думать о чем-то очень важном. Казалось, что нужно что-то вспомнить, сообразить или просто лечь и выспаться как следует.

Хочу поделиться с вами некоторыми своими умозаключениями. Я окружен какими-то убогими призраками, а не людьми. Меня они терзают, как могут терзать только бессмысленные видения, дурные сны, отбросы бреда, шваль кошмаров – и все то, что сходит у нас за жизнь. В теории – хотелось бы проснуться. Но проснуться я не могу без посторонней помощи, а этой помощи безумно боюсь, да и душа моя обленилась, привыкла к своим тесным пеленам.

Тем, кто меня задолбал. От вас от всех тоска (уйдите все, ради бога; глуп ваш смех, глупы ваши лица, – а умные и сочувствующие вообще невыносимы!).

…и погружался тогда в сосредоточенное презрение к себе, чего уж говорить о других, которых он в эти минуты просто ненавидел.

Положение, место, где они сидят, никогда не сравнится с тем, где их нет. Таких, например, как вы, – навалом: имя им легион. Так что отойдите от меня в сторону… И там заткнитесь. Позвольте вам откланяться.

Уже смутно ощущая на своих плечах невесомый, но невыносимый груз бесконечного уже чудовищного в своей бездонности сверходиночества…

Глава 19. Одиночество

Я бы сказал так: на угрюмый и удручающий город падал снег. Ночь пришла. Хорошая. Вкрадчивая. День общий, ночь – своя… Когда мне одиноко, я плачу. Когда мне одиноко, разные люди заговаривают со мной из ночной темноты. Как деревья шуршат от ветра в ночи, так разные люди заговаривают со мной. Призраки, вызываемые нашей тоской, питаются отбросами сна. Иначе они не смеют…

И чего это девушки некоторые дрожат, пугливо поворачивая глаза большие, как у кукол? Всё же настоящее, сиротское одиночество – разговариваешь сам с собой и тебя, конечно, не понимают. И вот приходит ночь, чёрная, угрюмая; растёт и крепнет, длится безмолвно. Побеждает одним своим взглядом и чёрным плащом накрывает меня. Становится очень тихо, всё мягче сидит. Я не люблю планету Луну, в ней есть что-то зловещее и, как у собаки, она возбуждает у меня печаль, желание уныло завыть. Ночь многое усложняет. Она приносит ответы на вопросы. Ответы, которые я знать не хочу. Боящаяся рассветов, она лежала и знала, что ночи осталось мало. Посреди бессонницы остров: там напевают дремоту цикады, ибо спасения нет. Нет, не ночи тебе не хватает, но могущества ночи. Сумрак сер и заспан, а ночь блестит умно и черно.

Стальные, серые глаза, обведённые тенью бессонной ночи; строгое, сухое выражение, какое бывает у людей, привыкших думать строгие думы всегда о серьёзном и в одиночку. Да, конечно, но мне все же надо поспать. Меня страшит бессонница. В бессонные ночи все уродство жизни наседает на меня. И боль в черепе все нарастает… Мне обязательно надо поспать.

И беззвучно плачет о былом друге, о молодости губ, о смелости силлогизмов, о старых запущенных садах, о забитых наглухо очень поэтичных и грустных усадьбах, в которых живут души красивых женщин, о том, как амулет переживает владельца, как пусто и страшно счастью без человека в предрассветную ночь, и как одиноко сфере пространства без мыльной радужной оболочки.

Никто, имеющий истинных друзей, не знает, что такое есть подлинное одиночество, хотя бы он имел своим противником весь мир вокруг себя. Ах, – я замечаю, – вы не знаете, что такое одиночество. Одиночество – это состояние, о котором некому рассказать. Однако в институте я повстречал того самого друга и начал думать несколько иначе. Я понял, что долгая привычка обдумывать все одному не дает ничего, кроме возможности смотреть на вещи глазами только одного человека. И потихоньку обнаружил, что быть совсем одному – страшно грустно. В юности очень многие люди охотно общались со мной. О чем только ни рассказывали… Столько разных историй – счастливых, красивых. Странных – тоже. Но вдруг с какого-то момента все это прекратилось. Никто со мной больше не разговаривает. Ни один человек. Ни жена, ни сын, ни друзья… Никто. Как будто в мире уже не осталось ничего, о чем стоит говорить. Время, когда ты более всего нуждаешься в друзьях – это время, когда ты очень меняешься. Знаешь, иногда мне даже кажется, что мое тело – прозрачное, и через меня все видно насквозь. Кто одинок, того как будто нет на свете.