mediatores (СИ)

-- Разве я -- девушка двадцати лет?

-- Разве не безумно думать, что душа имеет возраст, пол? Если Тебе удивительно считать, что твоя душа -- двадцатилетняя девушка, почему не удивительно, что она -- тридцатилетний мужчина?

-- Но находить внутри себя другого человека другого пола и возраста -- в этом есть некоторая трусость, бегство от обязанностей... -- засомневался я.

-- Нет, никакого. Ты же не отказался от своих обязанностей! Ты просто чувствуешь, что Ты сам больше Твоей теперешней жизни.

-- А как это происходит у Тебя? -- вдруг спросил я. -- Кто Ты, Аврора? Ты говоришь, что ещё час назад меня не знала -- разве час назад Ты уже воплотилась?

Мы оба бросили взгляд на часы -- и оба издали короткое огорчённое восклицание. Оставалось несколько минут до четырёх часов.

-- Не беда, я скажу, что опоздала сюда на четверть часа, -- прошептала Аврора.

-- Не нужно, -- горько ответил я. -- Четверть часа ничего не спасут.

Девушка встала, заставляя меня встать тоже: внутренний светильник и так горел в ней в полную силу, а теперь вспыхнул ещё ярче, как свеча, которую попробовали задуть, но это не получилось с первого раза.

-- Пока я не ушла, а я уйду через пару минут, я хочу Тебя спросить самое важное! Ты видишь, я одушевляю сейчас чужое тело, я здесь воплотилась временно. Твой недуг, хотя я не знаю, считать ли его именно недугом, к Тебе вернётся. Но если Ты только скажешь, я могу здесь остаться -- постоянно.

-- Здесь -- где?

-- Внутри этой девушки.

-- Разве это позволяется? -- только и нашёлся я что сказать.

-- Позволяется -- что?

-- Позволяется сёстрам монастыря? Ведь они должны забывать всё, что воплотили, сразу после incarnatio?

-- Да, должны. Хотя полностью они никогда не забывают: просто притворяются, чтобы не нарушить Устав... Но я -- не сестра монастыря! Почему Ты говоришь так, будто путаешь меня с ней?! Я -- Аврора, Твоя Бессмертная возлюбленная, Утренняя Заря Твоей жизни! Ты хочешь, чтобы я воплотилась отдельно от Тебя?

-- Да! -- воскликнул я, не думая. -- Что за вопрос: кто бы не хотел!

Аврора подошла ко мне, протянула ко мне руки и, взяв обе мои руки в свои, застыла, пристально глядя в меня, внутрь меня, как это уже делала сестра Иоанна в конце первого выслушивания. Закрыла глаза.

"Я ухожу, -- сказала она внутри меня, так же, как говорила до воплощения. -- Прощай".

На колокольне одной из городских церквей отчётливо било четыре часа.

Аврора открыла глаза, разъединила руки. Прошла в прихожую, подхватила на руки лёгкое осеннее пальто, отрицательно помотала головой в ответ на моё желание помочь ей одеться. Встала на пороге.

-- Я не уверена в успехе полностью, -- сказала она, слабо, почти виновато улыбаясь. -- Но уже скоро мы увидим, случилось ли так, как Ты хотел.

Дверь закрылась.

Я вернулся в комнату и стал у открытого окна, глядя на сияющие в солнечных лучах кресты Казанского женского монастыря. Поёжился от холода: незнакомое электричество стремительно покидало тело.

-- Какой же я дурак! -- сказал я вслух, только сейчас сообразив простую вещь. -- Ведь если Аврора воплотилась, как я её теперь увижу?

V

Оставшиеся два дня январских каникул я провёл с внешней точки зрения совершенно непродуктивно. Не вставая с постели, я читал, но не сетевые статьи про украинское безумие, а бумажные книги, далёкие от злобы дня. С юности у меня на полке стоял купленный по случаю четырёхтомник Тагора, изданный "Художественной литературой" за год до моего рождения, в котором я раньше ценил только стихи: крупная проза Тагора мне в юности казалась очень вязкой и очень "индийской": какой-то отчётливый привкус Болливуда мне чувствовался в ней. Теперь я не без удовольствия пробегал глазами по строчкам "Песчинки", когда закончил "Песчинку", перешёл к "Крушению", после -- к "Дому и миру". Впрочем, это было не самое сложное усилие, необходимое больше для того, чтобы чем-то отвлечь ум, подобное тому, как лузгают подсолнечные семечки, для того чтобы заесть голод или, при беспокойстве, чтобы хоть чем занять руки.

Случившееся в понедельник случилось очень быстро, но, похоже, безвозвратно. Аврора внутри меня не отвечала. Я попробовал сам говорить с собой как бы от её имени, но бросил эти попытки: теперь, когда я достоверно знал, что Аврора воплощена, они звучали жалкой самодеятельностью, выглядели так же поддельно, как попытка маленького ребёнка, разговаривающего с Богом, мысленно отвечать самому себе от имени Иисуса Христа.

Страшно выговорить, страшно даже подумать, но вот сам Иисус Христос -- не имел ли в Себе тоже некое подобие внутреннего голоса? Ведь не одни же Андерсен, Кэрролл и Фет были наделены этой особенностью...

Хотя мне-то что за дело, если я вышел из клуба этих удивительных джентльменов? Что ж, следовало поздравить себя: я излечился от своего расстройства, чем бы оно ни было, "за один сеанс" и окончательно. А что теперь мне было делать дальше?

Вот бестолковый вопрос, правда? Как это "что делать дальше"? Жить! У меня интересная работа, да и с личной жизнью всё почти в порядке... Телефон я, кстати, на те два дня отключил: видеть невест мне хотелось меньше всего. Даже Лену: та, хоть и была чем-то внешне похожа на Аврору (верней, на ту, что послужила Авроре телесным носителем), выглядела лишь её бледной копией, и никогда, никогда её внутренний огонь не горел с той поразительной яркостью, которую я наблюдал совсем недавно.

Может быть, так и всегда происходит? Мы ищем во внешней жизни свою Бессмертную возлюбленную, а находим в лучшем случае её не совсем точные копии, в худшем -- кого-то вроде Оли, симпатичных девчат, при этом никакого отношения к нашему внутреннему идеалу не имеющих.

Каково, интересно, сейчас приходится сестре Иоанне? Хорошо ли я поступил, свалив недуг с больной головы на здоровую? Впрочем, они ведь там в обители все -- специалисты, они наверняка умеют справляться с такими производственными трудностями, успокаивал я себя. А если не умеют -- что ж, заведёт сестра Иоанна себе подружку, будет беседовать с ней. Всё веселей, чем молиться да поститься с утра до ночи, кроме того, молодой монахине такая "подруга" всё ж уместней, чем мужчине-администратору... Такие нехитрые мысли развлекали меня, а я вновь и вновь заставлял возвращаться ум к Бинодини и Бихари, в серьёзность бед и волнений которых мне всё никак не удавалось поверить. Ради справедливости скажу, что подробности моих отношений с двумя девушками мне тоже не казались серьёзными. Тагор имеет любопытную особенность: вроде бы он погружает читателя в самую гущу наполненной и мелкими, и значительными страстями семейной жизни, вроде бы искренне сочувствует своим героям, а между тем повествует о них с еле приметным отстранением, и читатель сам не замечает, как перестаёт принимать все несчастья его героев очень уж близко к сердцу, а с ними перестаёт очень близко к сердцу принимать свои собственные.

В среду, последний нерабочий день, около семи вечера позвонили в дверь. Я тихо подкрался к двери и заглянул в дверной глазок. На пороге стоял Арнольд собственной персоной, как всегда элегантный, в новом дорогом пальто и шёлковом кашне, обёрнутом вокруг шеи так, чтобы галстук тоже был виден.

Пришлось открывать, конечно. Арнольд смерил меня взглядом с головы до ног.

-- Я тебя не ждал, -- сообщил я вместо приветствия, несколько прохладней, чем это было бы вежливо.

-- Ты пропустил консультацию, назначенную сегодня на шесть вечера, и на телефон тоже не отвечал, -- пояснил мне психотерапевт.

-- Правда! Я и забыл, если честно...

-- А я забеспокоился, как ты понимаешь!

Мы прошли в комнату. Арнольд брезгливо оглядел старые кресла, которые так понравились его старшему брату. Бросил взгляд на заглавие книги, лежащей на диване, не постеснялся взять её в руки и перелистать: я сделал некоторое усилие, чтобы подавить раздражение при виде этой бестактности.