mediatores (СИ)

Или -- удивительно подумать -- сюда нередко заходят сёстры и братья Mediatores?

В номере я, не раздеваясь, прилёг на кровать и сам не приметил, как уснул. (Я плохо спал предыдущей ночью.)

Проснулся я, когда почувствовал, что в комнате есть ещё кто-то. Как я мог ощутить это, непонятно: не слышал я ни хлопка двери, ни звука шагов. Есть ощущения, в которых мы обычно не отдаём себе отчёта, для которых даже не имеем названий, но которые иногда обостряются -- моё чувство присутствия другого и было одним из них.

Я открыл глаза.

На пороге стояла Аврора.

Кто же ещё это мог быть, кто ещё мог глядеть на меня с этой внимательностью и сочувствием?

Резко сев на постели, я хотел что-то сказать. Сразу у меня ничего не произнеслось. Вышло лишь со второго раза:

-- Как Ты хороша, Боже мой!

Я недаром подумал раньше о лампе, погашенной внутри бумажного фонаря. Теперь же эта телесная оболочка озарялась изнутри так, будто внутрь фонарика поместили не обычную свечу, а лампу в сто свечей, подвергающую риску воспламенения эти всего лишь бумажные стенки.

Я не успел предложить стул -- девушка сама стремительно прошла ко мне и, сев на кровать рядом, взяла мои руки в обе свои. Была она в платье цвета среднего между светло-розовым и светло-оранжевым, открывавшем руки, но закрывшем плечи, чем-то похожем на одежду женщин в Древней Греции.

-- Я так рада Тебя видеть, -- сказала она почти шёпотом, нежно и виновато, будто стыдясь того, что пришла так поздно. -- Знал бы Ты, как я рада!

Я чуть подался назад, мягко высвобождая свои руки (Аврора сложила руки на подоле незаметным движением, несколько монашеским), и некоторое время продолжал смотреть на неё, ничего не говоря. Я даже боялся коснуться этой девушки, и вовсе не потому, что страшился оскорбить благочестие сестры Иоанны: мысль о сестре Иоанне мелькнула лишь на самом краю моего сознания. Мне даже не подумалось, к примеру, что светлые легко разлетающиеся волосы Авроры -- ненастоящие (как оно и было, конечно). Я наблюдал чудо перевоплощения, абсолютное, полное. Лишь у старых актёров советской школы вроде Иннокентия Смоктуновского я раньше видал нечто подобное.

-- Как Ты меня нашла? -- спросил я наконец.

-- Ты же сам оставил записку портье, Ты забыл?

-- Что он мог подумать о Тебе! -- сообразил я. -- Мне так стыдно...

-- Какое Тебе дело до того, что он мог подумать! -- девушка прерывисто вздохнула. -- Говори, -- выдохнула она. -- Я прошу Тебя, умоляю: рассказывай мне о себе! Я ничего о Тебе не знаю. Верней, я знаю о Тебе всё -- и вот, видишь, ничего. Я вижу Тебя сегодня как в первый раз. Да и то правда: где я Тебя могла раньше видеть?

-- Только в зеркале, пожалуй, -- улыбнулся я. Девушка помотала головой.

-- Ты забываешь, что если бы в зеркало смотрела я, Твоими глазами, я бы Тебя не увидела, -- ответила она. -- Я бы увидела -- себя. Я была... Можно мне открыть окно?

Не дожидаясь разрешения, она подошла к окну и распахнула его. Свежий январский воздух вошёл в комнату.

-- Ты замерзнешь в своём лёгком платье! -- испугался я.

Аврора отрицательно повела головой с лёгким смешком:

-- Я не замёрзну: кровь бежит по мне сейчас быстрей обычного, сердце стучит быстрей обычного. Я живу сейчас! -- проговорила она с особым выражением. -- Понимаешь Ты, что значит жить? Ты, счастливый человек, у которого непрерывно есть это счастье: всегда быть воплощённым?

В её речи была некоторая книжность (наверное, унаследованная от памяти телесной оболочки), но эта книжность вовсе не звучала фальшивой. Да и то: не хватало ещё, чтобы Аврора использовала тот же язык и те же выражения, что... что Оля Александрова, к примеру!

Мы сели друг напротив друга, взяв стулья.

-- Когда я увидел Тебя сегодня, -- сбивчиво начал я что-то бессвязное, даже пошлое, впрочем, соображал я слишком плохо, чтобы отчётливо понимать, чтС говорю, даже не осознавал, что сам перешёл на книжный слог, -- я подумал, что с девятнадцати лет у меня так сильно и мучительно не сжималось сердце.

-- Мучительно? -- улыбнулась Аврора. -- Так тебе мучительно глядеть на меня?

-- Мучительно и радостно одновременно. Я отнял руки, когда Ты их взяла, потому что боюсь, до сих пор, даже коснуться Тебя. Знаешь, как это бывает?

-- Я... поняла.

-- Ведь мне тридцать один год! -- заметил я. -- То, что составляет наполнение жизни в девятнадцать, в тридцать один чувствовать уже страшно, потому что непонятно, как приспособить это к теперешней прагматичной жизни. А ещё страшно обнаружить, что сердце нисколько не повзрослело и осталось таким же беззащитным, как было...

-- Это не так, -- возразила девушка. -- К тридцати все покрываются бронёй чёрствости, хотя бы внешне. Это просто защитное приспособление, как мозоли на пальцах, а человек принимает такие мозоли за свою душу. Отчего та, которая заставляла Твоё сердце мучительно сжиматься, сейчас не с Тобой? -- спросила Аврора без улыбки. -- Почему я рядом с Тобой вижу только двух юных женщин, из которых мне не нравится полностью ни одна, ни другая, а первая, чёрненькая, совсем не нравится? Как Ты оказался там, где Ты сейчас? Почему Ты молчишь? Говори же!

Я принялся рассказывать. Аврора слушала меня внимательно, только это не было смиренное слушание монахини. Её лицо выражало в каждый миг моего рассказа всё слышимое, как будто каждый этот миг она на секунду воплощалась в то, что слышала. Я заново видел в её лице отражение моих друзей: Пашу Ковалёва, Андрея, Анну, Лину. Смотреть на её лицо было удивительно и страшно. Я понял, зачем Аврора открыла окно: она действительно жила теперь быстрей обычного, словно стремясь наполнить каждую секунду этого короткого часа. Она улавливала мельчайшее моё душевное движение и увеличивала его внутри себя, будто проводя через некую внутреннюю линзу. Ей не грозило замёрзнуть с этой линзой внутри, скорей, грозило задохнуться от нехватки воздуха. Я понимал это полностью: хоть я рассказывал негромким голосом, без внешнего выражения, но и у меня пульс участился, мне передалось её волнение. Правда, "волнение" -- неточное слово, волнение связано с чувствами и не может одушевлять человека непрерывно. Для этой новой наполненности больше всего подходило слово "электричество", хотя и это слово, конечно, никуда не годилось. Когда я дошёл до того, как узнал о смерти Лины, лицо Авроры застыло мертвенной бледной маской. Девушка поднесла руки к лицу, то ли для того, чтобы скрыть слёзы, то ли для того, чтобы положить эту маску в ладони и в них отогреть её, дать ей ожить снова.

-- Дальше, дальше, -- шепнула она.

Я продолжил, перескочив на свою аскезу, затем -- на первые годы директорства. Аврора, улыбаясь, качала головой из стороны в сторону, будто не вполне верила мне.

-- Ты мне не веришь? -- спросил я.

-- Нет, верю! -- откликнулась она. -- Но это так странно! Хотя почему странно? Ещё час назад сказала бы, что это странно, а теперь будто знаю Тебя всю жизнь, так что даже могу предсказать, что случилось дальше, год за годом. "Странно" -- просто условное слово, которым я должна что-то обозначать. Очень бедны слова нашего языка, правда? А ведь русский язык -- ещё из самых богатых. Мне "странно" то, что Тебя зовут Владимир Николаевич -- серьёзное такое, положительное, тяжеловесное имя, -- что Ты -- директор школы, что сюда Ты приехал на своей машине, что на работе Ты наверняка "строишь" своих сотрудников, как это называется, что у Тебя, в соответствии с возрастом и достатком, есть "невесты", даже две -- ну, верно, не жить ведь Тебе холостяком! -- что Ты так хорошо воплотился в эту свою роль...

-- ...А она не моя? -- договорил я.

-- Ни одна роль человека -- полностью не его, -- загадочно отозвалась Аврора. -- Бывают только роли, немного более естественные.

-- Так моя -- не совсем естественная?

-- Разве я появилась бы на свет, будь она совершенно Твоя? -- ответила девушка вопросом на вопрос. -- Помни: когда Ты глядишь на меня, Ты глядишь, частью, на самого себя.