Фотографирование осени

Это и правда был слабый удар, из-за неожиданности, ещё никто

у нас не слышал о такой подлости, чтобы кто-то нападал сзади

на девчонку, трогал её сзади, такого не было. Но Длинный то-

гда только недавно переехал к нам на станцию, у него не было

никого железнодорожников, честной рабочей косточки, и он

поэтому всегда был каким-то уж совсем отморозком — так все

говорили, и так и было. Но никто не знал, до какой степени, это

я поняла первая, когда развернулась, чтобы вдарить ему, и

увидела Длинного. Он тоже понял, на кого напал, и из-за этого

повалил меня на землю, то есть, на шпалы, потому что по-

встречались мы с ним в тупике, я тогда искала там маму. Он

наверно хотел забить меня до смерти, чтобы я не сказала ни-

кому про него, а я хотела заорать на него, но голос пропал и не

работал, в горле было горячо, и получался только какой-то сип,

а жаль, потому что совсем недалеко были рабочие. Он стал бить

или душить меня, я не очень поняла, но было страшно, и я не

могла ни крикнуть, ни хотя бы поднять на него руку, хоть он и

не держал ни руки, ничего, теперь я думаю, может быть, он во-

обще просто стоял рядом? Как-то плохо помнится. Пнуть тоже

не выходило, я зашла в этот тупик перед школьным вечером,

то есть, нарядная, в своей длинной юбке, кто же знал, что при-

годится пнуть. Мне надо было отдать маме ключ от дома, я то-

гда как раз потеряла свой и ходила с маминым. Он всё давил и

давил и вдруг вскочил и убежал. За ним кто-то погнался, но он

успел быстрее, а ко мне подбежали мужики с маминой работы,

подняли, спросили, кто это был, но я начала реветь и ничего им

не сказала, маму отпустили домой раньше, и мы вместе пошли.

По дороге я всё ревела, а дома мне захотелось подстричь все

волосы на голове — от них сильно пахло пропиткой для шпал,

и я подстригла мамиными портновскими ножницами, очень

коротко, но всё равно пахло. Пальто по кускам запихнула в

печь, мама не ругалась, она помогала, и Мелкий тоже помогал,

ему было грустно тоже, и он тоже хотел сжечь и своё, но мама

не разрешила, я ревела, и он иногда обнимал меня и всё загля-

дывал в печку посмотреть на огонь, как горит тряпичное. Баш-

ган пришёл вечером, узнал обо всём и закричал громко, заорал,

даже задрожали стены и таз на печке: кто это?! Но я не захоте-

ла отвечать, к тому же снова пропал голос, так потом повторя-

лось ещё, когда я вспоминала ту нашу встречу, он пропадал.

Теперь ничего, теперь только иногда мне чего-нибудь снится, я

не помню, чего, но чувствую, что голоса снова нет, а так ничего,

всё прошло, и волосы тоже выросли, но в тот вечер Башган по-

брил меня своим станком, он вообще-то себе купил, первый

раз, но смотреть на мою башку было нельзя, и я попросила его

меня побрить. Всё равно пальто я сожгла, выходить на улицу

было не в чем, а к марту голова уже была похожа на русый оду-

ванчик, потому что у меня русые волосы. У нас у всех в семье

русые волосы, и особых примет нет ни у кого, поэтому искали

бы меня долго, если бы я вправду тогда убежала. Но я не убе-

жала, потому что, во-первых, почувствовала, что Башган прав, а

я перед ним сильно виновата, вот и не уехала никуда, и на этот

раз уже Длинный не стал меня выдавать Башгану, что я ему вру

на голубом глазу, и Башган не стал ничего возражать, что

Длинный только что врал всем, будто собирается умирать. Уже

после того, как я сказала ему, что простила, как я это ему сооб-

щила, он сказал: вот, теперь я могу умереть. И все ждали, что он

вот-вот умрёт после этого моего прощения и своих слов от сво-

ей болезни, на Зойке не было лица совсем. Но тут произошло

что-то совсем другое.

Зойка несколько раз приходила к нам домой, Длинного

выписали и он обошёл уже всех, перед кем был виноват, а мо-

жет, только тех, перед кем виноват по-крупному, всех разве

обойдёшь? Его все простили, но не я. По правде говоря, я бы его

тоже к тому времени простила, если бы он зашёл, но он всё

время подсылал Зойку, потому что мы учились с ней в одном

классе, и потому что сам прийти боялся. Когда я первый раз

увидела её у нашей калитки, то быстренько тут же спряталась

в шкаф. Башган открыл ей, она спросила, дома я или нет, будто

бы ей надо узнать домашнее по математике, она не записала.

Он пошёл меня искать, я не слышала, как они разговаривали,

это он пересказал потом, когда она ушла. Может, она говорила

ему что-то про Длинного, но это вряд ли, а может, он сам дога-

дался, эта тактика — подослать Зойку — была известна, а мо-

жет быть, ничего такого не было. Я не знаю, он мне не много

всегда рассказывал о себе. Просто когда она ушла, я выбралась

из шкафа и спросила, чего она хотела. Он ответил, что я зря там

сидела, очень грустным голосом, но я же хотела сделать лучше!

Он-то думал, что она пройдёт в дом, останется подольше, пока

я говорю ей про домашнее. А мне хотелось, чтобы они побыли

вдвоём, наедине, честно говоря, я ничего против Зойки не

имею, было бы хорошо, если бы она кинула, наконец, свой

взгляд на Башгана. Тем более, что это она, между прочим, его

так назвала, потому что он лучше всех на турнире играл в шах-

маты, она и сказала ему, мол, ну ты и башкан! Отсюда и про-

звище, Башган. С этого всё и началось, она сказала ему так не

попросту, а с каким-то восторгом, ещё бы, он обыгрывал всех,

всех! И он тогда посмотрел на неё, и с этого у него всё и нача-

лось. Вот я и подумала, что ничего плохого не будет, если я

спрячусь в шкаф, а они поговорят спокойно, кто знает, вдруг

после Длинного она будет гонять с моим братом? Но они не по-

говорили, и в другие дни тоже, она оставалась верной Длинно-

му до такой степени, что даже не могла и лишнего словечка

сказать кому-то на сторону. Закончилось тем, что она на пере-

мене перед физо подошла ко мне и прямо сказала: Длинный

хочет к тебе прийти. Я сказала: пускай. И они пришли в тот же

день, буквально после уроков, Башган появился уже перед са-

мым их уходом, они как раз засобирались, у нас был заключён

мир, хотя мне было жалко, что Зойка всё-таки с большой пре-

данностью смотрит на Длинного. Она уже вышла на крыльцо,

когда Башган близко вплотную подошёл к Длинному, занёс ру-

ку и тихонько почесал в затылке. Ты чё, у нас ведь мир, — ска-

зал ему Длинный и сразу шмыгнул носом, — мир? Мир, мир, —

сказала я и поняла, что это значит. И вот тогда Длинный и про-

изнёс, что теперь он может умереть, но в это время Зойка уже

заждалась его на крыльце и стала через дверь заглядывать об-

ратно в дом.

Они ушли. А мы остались, и мне было плохо и не по себе,

Башгану — того хуже, но тут вернулся из садика Мелкий с ма-

мой, и мы пошли как-то жить дальше, надо было готовить

ужин, в тот вечер из рейса возвращался наш отчим, а Мелкому

отец. Вечером Башган перед сном меня спросил: значит, про-

стила? И ушёл в свою комнату, я даже не успела ему ответить. И

я снова, второй раз за день почувствовала себя виноватой пе-

ред ним. А когда разговаривала с Длинным, то почему-то дума-

ла, что мне тоже надо бы перед ним извиниться, хотя вот уж не

за что. Точнее, я почти и не говорила, а только слушала изви-

нения и слова раскаяния, но иногда говорила, ну что ты, ну

ладно тебе, и прочее такое же, особенно когда он встал на ко-

лени, а я поднимала его. Хорошо ещё, брат этого не видел.

Что мне было делать, не побежишь ведь, не скажешь

Длинному: знаешь, я подумала, нет, я тебя не прощаю, зря ты