Снег на Рождество

— Ну, теперь держитесь у меня! Васька-чирик в обиде вас не оставит. — Все стало на свои места…

Однако Никита-грузчик, все еще находясь в каком-то полуиспуге, раза два торопливо вытер с губы слюну и обеими руками ощупал свою голову, точно проверяя, на месте она или не на месте.

А Ванька все кричал и кричал:

— Братцы-ы-ы!.. С очищением вас… с очищением!..

— Если он сегодня первого не ел, то он долго так не простоит. Свалится… — заключил Никифоров, стряхивая с плеч снежок.

— Опомнись… Че болтаешь-то? Че болтаешь-то? Неужели не понимаешь, что без очищения нам кранты? — весело прокричали доярки и, взяв его под руки, стали любовно кружиться с ним в хороводе. Корнюха-лесник, держа в руках гладиолус, выделывал с женой в танце такие виражи, что лошади, пятясь назад, залезали в снег.

Ероха, откинув назад голову, играл, по-солдатски притопывая, «Прощание славянки».

— Сынок, ты всю свою жизнь будешь с этим народом? — вдруг спросила меня молчавшая до этого мать.

— Да, мама… наверное, всю жизнь…

Снег, дивный снег, такой даже во сне не приснится, тихо, бесшумно падал. И мы, кроме Витьки Лукашова, который, смеясь, подставлял ему голову, не замечали уже его, потому что привыкли к нему. Я осмотрелся. Совхозные мужички катали детишек на санках, а снег, похожий на светящиеся искорки, сказочно кружил над ними, осыпая их земной радостью.

Старушка с мальчиком идут к храму, который сияет всеми огнями и из которого слышны церковные песнопения. Увидев памятник Сергию Радонежскому, мальчик восклицает:

— Бабушка, бабушка, посмотри, как красиво.

Снег под ногами искрится, и скатертью кажется он. Старушка несколько раз крестится, не вытирая с глаз радостных слез.

— Здесь Сергий порешил стать монахом, — сказала она и тут же спросила мальчонку: — А ты, сынок, крещеный?

— Крещеный, — тихо ответил он.

ВЫЗОВ

Повесть-фантасмагория

На двадцать втором перегоне, когда пустые товарняки, чуть пыхтя, поднимаются в гору, по правую сторону от рабочего поселка к северу, жмутся друг к другу три деревянных домика. Может, из-за своей какой-то угловатой незавершенности крыши этих строений походят на кепки-аэродромы южан; да, да, вот словно кто-то из пассажиров, мчащихся в поездах дальнего следования или даже сами машинисты, захмелевшие от летней парной жары, сдернули свои кепки с головы и запулили их навстречу теплому южному ветру просто так, как и все в жизни своей они порой делают просто так, играючи, ибо научены они труду с детства, любят они труд как ничто на свете, и в силу этого чувствуют себя свободными и смелыми. Короче, напоминают избушки головные уборы — вот и прозвали Дятловское лесничество, как и саму станцию, Картузами. Картузы так картузы, славное имя. Машинисты электричек, товарняков, тепловозов-толкачей, путейных кранов любят по какой-то непонятной даже для них самих причине чуть-чуть притормозить на горке и с любопытством оглядеть Картузы. Ну что в них особенного, скажет кто-нибудь. Домики как домики: старые, пузатые, бревна снаружи кое-как покрашены, вместо телевизионной антенны на крыше одного из них торчит какая-то несуразная, огромная, похожая на сухую куриную ногу, проволочная метла. Ну а трубы, да таких сейчас, наверное, и не делают, широченные, высоченные, зимой столь крепко дымят, словно отапливают крохотные соседние деревеньки. Эти три домика представляют собой не что иное, как административные здания Дятловского лесничества. А кругом раскинулся лес. Он величаво, медлительно-торжественно шумит; и ветер-бурун его не гнет, да что там ветер-бурун, даже самая сильная буря-ливень и та ему не страшна. Точно горох от стенки, отлетает она от кряхтящих дубов и елей. Так что не простой лес окружает Картузы, а лес богатырь-великан. Кто посадил этот лес — царь или какой-нибудь крепостной крестьянин, трудно теперь сказать…

— Гляди, Картузы… как красиво светятся! — говорит пожилой машинист зеленому помощнику.

И тот, потревожив рукой зачесавшийся нос, сдвинет на затылок кепку и заржет.

— Есть… есть маненько!..

— Сколько лет езжу, а они все как стояли, так и стоят… — вздохнет машинист. — Вроде я не отсюда, а все равно Картузы напоминают мне родину…

— Есть маненько, — заржет опять помощник и с удовольствием расправит в улыбке щеки. — Есть… есть маненько… дорогая моя, хорошая… Родина!

И тут же, перестав улыбаться, на какой-то миг замрет, точно вот вдруг и он неожиданно прозрел, осознав какую-то новую, невидимую им раньше правду. Молча вытрет он мозолистой рукой мокрый лоб, и этой же, теперь уже мокрой от пота рукой прикоснется к губам.

— Даже глазам не верится… — тихо произнесет он. — Родина… Святая… — И вдруг как подпрыгнет. — Ой, смотрите, смотрите, Иван Иванович… Голубые кони в розовом тумане точно рыбки плывут… Храни их, храни… А вон старуха с лукошком… Господи, Боже! Голуби в небе не шелохнутся… Мостик зеленый, и тропочка к нему… Иван Иваныч, слышите, а это что звенит?.. Что это?.. Колокольчик?.. Дзинь, дзинь, дзинь… Небось косы косари отбивают… А может, пастух коров на обед созывает…

Мир в эти минуты казался парню чудесным. Все было в нем: и мечты, и счастье, и необыкновенная сила. До этого вроде утомившийся и собиравшийся на полчасика вздремнуть, теперь он был возбужден, и настигающий его сон как рукой сняло. Он разыскивал в плывущем перед его глазами пространстве родное и сокровенное ему, и найдя его, благосклонно удивлялся.

— Ишь, петух заливается, поет… — точно опять разбуженный каким-то внутренним толчком, встрепенувшись, произнес он. — Молочка бы сейчас парного, хоть капельку… взял бы шмелик и принес. А то папиросы. Все кури да кури… — и он посмотрел на молчавшего машиниста, державшего руку на рычаге скорости. — Жуть как хорошо. Печеным хлебом запахло… Или же небось потчуют кого-то варениками с красной смородиной… Ох, представишь, и ноги от волнения слабеют, был бы пташкой, то улетел бы навеки в детство… с теперешним умом в детство вернуться — словно в рай…

Машинист посмотрел на помощника. У того на глазах блеснула слеза. А может, и не слеза это была, а крохотный солнечный блик.

— Эй, чудак, ты опять, что ли, задурил?.. А может быть, даже ты и прав. Ведь не зря говорят, что русская земля самая благодатная. Не молчит она. Слышишь, ты слышишь? Как она говорит… Музыка. Заслушаешься. Глаз оторвать нельзя. Даже душу готов отдать…

Помощник вздохнул.

— А вот, батя, посуди сам. Кому скажешь об этом, засмеют.

— Ну нет, нет… не засмеют… — успокоил его машинист. — в душе каждый поймет, что ты прав. Русская земля как на ладони вся… Слышишь, ты слышишь, как она говорит…

— Слышу, слышу…

Но время идет. И время берет свое. Пройден товарняком подъем. И вот уже исчезают Картузы. Лишь лес помахивает им на прощанье ветвями, да летит вослед им, звонко шумя и дырявя воздух, стая птиц. Скорость нарастает.

— Эге-ге-гей!.. — вдруг заголосит из окна машинист.

И из другого окна, подставив ветерку ладошку, прокричит помощник:

— Еще видать маненько!..

Жизнь в Дятловском лесничестве крепка и бойка. Работы невпроворот. Весной надо сажать саженцы, летом проводить таксацию, осенью вязать веники и метлы, зимой под Новый год рубить, а точнее, «косить» елочки. И конечно, круглый год необходимо заготовлять дрова. Однако, не взирая на всю эту катавасию, Дятловское лесничество из года в год план перевыполняло. Рубились и пилились ели, сосенки, ясени и осины. Бензопилы гудели день и ночь. И в такт им звенели топоры да с натугой попыхивали трактора…

Яшка-лесничий был малый ушлый. Десять раз его накрывала ревизия и никак не могла накрыть. Из всех перетасовок выходил он сухим. А тут вот на тебе, приехал из газеты корреспондент. Гномик не гномик, но что-то наподобие этого — хилый, щупленький. И сразу начал он качать права, раскинув веером перед Яшкиным длинным носом целую кипу писем.