Уткоместь, или Моление о Еве

"Козел". Однажды я его спросила: "У тебя есть точка зрения на жизнь?" Козел сказал, что он не дурей других, но его нужно переименовать. Ибо точка зрения козла, даже умная точка зрения, в расчет не берется. Я спросила, как бы он хотел называться, Козел ответил: "Ленин", вот какая жизнь, полная ленинизма, у забутык.

Тут она вошла, моя литература, и сказала, что купит сока, желательно грейпфрутового, потому что у неё давление. Я смотрю на пальцы. Они подтягиваются в длине, а фалангочки треск-писк, писк-треск. Я беру с литературы на два рубля меньше. Я снова говорю ей про старый завоз, который был до того...

- Вы могли бы, Раечка, меня и обмануть, - нежно говорит писательница, - но у вас высокий порог чести.

"Задница, - отвечаю я ей мысленно, - с высоким порогом. А я просто дурю тебя в другую сторону".

Потом мы говорим, как люди, и она жалуется на боль в колене. Я стряхиваю забутычные пальцы и говорю "кыш" банкам. Мы треплемся о житейском, о войне в Югославии. Это моя больная тема, мальчишки мои вполне могут успеть на это безобразие, о котором мечтает маслянистый депутат Бабурин. Я бы подарила ему остров, какой-нибудь Ньюфаундленд или Сахалин, нет, лучше Капри, только чтоб он замолк навсегда. Моя покупательница говорит, что у неё нет личных страхов, так как нет ни детей, ни мужа. Я думаю, как это правильно, что у неё их нет. Мне не хватило бы денег откупать у армии ещё и её мальчишек.

Тут-то и пришла Саша.

- Я за джином, - сказала она с порога.

Она смотрит на нас - литература. Глаза у неё мелковатые для просторного, как степь, лица, но в них такая пронзительность, которую я ощущаю уколом, а Саша ознобом: я замечаю её поеживание. Я получаю деньги за брусочек сыра и говорю покупательнице, что всегда ей рада.

- Фу! - говорит потом Саша. - Тебе не противно так врать?

- А тебе не противно учить идиотов?

- Я учу. В этом деле всегда есть толика надежды. Ты же просто обслуживаешь противных людей...

- Не только, - отвечаю я.

- Кто ж спорит?

Саша нервна. Я знаю это её состояние. У неё сморщивается лицо, оно делается острым и как бы сбегается к носу. Если учесть, что человеческий нос - не самое удачное Божье творение, то нос, к которому прибежавшие за помощью глаза и щеки притулились близко и виновато, выглядит совсем неважно. У Саши сейчас лицо пнутой собаки. Я так и спрашиваю:

- Кто тебе наподдал?

- Боюсь войны, - отвечает она. - Боюсь оказаться с Алешкой на разных половинках. Маразм-то крепчает.

Я ей не верю. Говорит не то, а главное, Сашка добра и деликатна и не станет бить другого там, где у него перелом. Это ведь моя проблема - война и мальчики. Спроси меня, и я скажу: да, согласна жить на Венере, не то что на другой половинке, только бы их не поставили под ружье. Ведь случись война, какие деньги могут спасти детей? Саша знает, что я на этой проблеме свихнула себе и мозги, и шею, но сейчас она как бы забыла об этом. Она говорит, не помня меня, а значит, случилось что-то другое. Я предлагаю ей