Аквариум

Что-то во мне изменилось. Я больше не испытывала шока от своего поведения. Просто игра. Игра, которой я обязана лучшими оргазмами в жизни. Все хорошо. Я опять ощутила уверенность. Страх перед сумасшествием или нервным срывом растаял. В дневные часы Джун-Джекил^[38] нечего было опасаться, она знала, что тысячи женщин делают то же самое.

Калим сидел на ступеньках музея рядом с двумя парами роликовых коньков. Помог мне надеть одни — они сели как влитые. Шерстяные носки, которые он прихватил на всякий случай, не понадобились. Впервые в этом году я нацепила летнее платье, Калим был в черных брюках и белой рубашке (он выглядел фантастически!). Не надев ни наколенников, ни налокотников, мы проехались по парку вдоль Строберри-филдс, вокруг прудов, потом на север и назад, к зоопарку.

Вечер был теплый, все жители Манхэттена спешили в парк. Приходилось все время быть начеку, чтобы ни на кого не наехать. У меня не очень-то получалось, и Калим учил меня, обращаясь ко мне мягко и уважительно, что никак не вязалось с его давешним высокомерием. То и дело вежливо кивал, встречая знакомых, выписывал красивые фигуры, как только появлялось свободное место. Мы сняли коньки, только когда стемнело, и, голодные, потные, устроились в одном из уличных ресторанчиков.

Там я расспросила его обо всем, что мне нужно было для статьи, а он подробно и охотно отвечал. Совсем другой человек. Вежливый, настоящий джентльмен, не чуждый мечты и высокой цели и обладающий энергетикой человека тонкого и терпимого. Таким оказался Калим-Джекил. У него даже было чувство юмора.

У меня невольно вырвалось:

— А ты можешь быть очень милым и симпатичным!

Он уставился в тарелку и сказал:

— Одно дело — эротика, и совсем другое — жизнь. Одно не имеет к другому никакого отношения.

Утверждение показалось мне бесспорным, хотя я и сегодня не понимаю почему.

Расстались мы примерно в половине десятого, когда уже заметно похолодало и официант принялся энергично убирать уличные столики. Калим предложил проводить меня, но я хотела побыть одна и отправилась пешком вверх по Американ-авеню. И только вернувшись домой и подняв ноги на кухонный стол, я почувствовала, насколько сильно ноют у меня ступни и икры. Завтра, наверное, боль станет просто невыносимой.

Я прибавила температуру в системе отопления, села за компьютер и на одном дыхании написала статью, то и дело цитируя по памяти свой разговор с Калимом. Сохранив и распечатав текст, я обнаружила, что получилось семь страниц. Слишком много. Не важно, об этом пусть у редактора болит голова. На днях еще раз просмотрю, и со статьей будет покончено. Фотографии я заранее отправила авиапочтой, чтобы не тратить времени на поиски хороших специалистов по сканированию и избежать риска потом получить из Бохума известие, что данный формат их не устраивает.

Наверное, тебе скучно это читать (какая-то повседневная суета). Пишу лишь для того, чтобы ты убедился: я обрела внутренний покой. Не затерялась в безумном мире страстей, а вернулась к нормальной жизни, не опасаясь никаких демонов. Через двое суток Калим появился снова, где-то в половине пятого утра.

На этот раз я уже во сне знала, что это он, и открыла не спрашивая.

По сути, произошло то же самое, что и в прошлый раз, только теперь „мистер Хайд“ приказал „миссис Хайд“ делать все так, как если бы она была одна. Я принесла подсвечники, опустила шторы, разделась, побрызгалась духами и включила музыку. Светлую, спокойную музыку — „Гольдбергские вариации“^[39] в исполнении Гленна Гулда.^[40] Единственное, что изменилось, — я осталась сидеть в кресле, потому что была в гостиной. Обычно я занимаюсь этим в ванне или спальне. Закончив приготовления, я сказала: „Начнем“. Калим стал двигаться, а я принялась мастурбировать.

Действовала я не спеша, вполне в духе тантризма, чутко и осторожно, трогала не только соски и клитор, но и все тело, словно оно принадлежит другой и нужно прежде познакомиться с ним получше. Я ласкала себя, щипала, царапала то тут, то там, добиваясь гусиной кожи и мурашек, — оттягивать оргазм у меня неплохо получалось. Не знаю, чего я хотела добиться: продлить удовольствие или нащупать границы терпения Калима и отобрать у него крошечную порцию власти. Если верно последнее, то я не преуспела: он покачивался, гнулся и играл мышцами так, словно времени вообще не существовало. И был целиком поглощен собственным отражением в зеркале, совершенно не замечая меня.

И вдруг, все-таки раньше, чем мне бы хотелось, моя расчетливость приказала долго жить — я понеслась по комнате и громко вскрикнула, как в прошлый раз. И снова заплакала.

Калим оделся мгновенно — я опять была в кресле — и вышел, не сказав ни слова. Перед тем как закрыть за собой дверь, обернулся и произнес: „Мне понадобится ключ“.»

«Пожалуйста, не давай», — подумал я и вдруг осознал, что у меня разболелась спина: читал, скрючившись перед экраном в неудобной позе. Меняя положение, даже вскрикнул от боли. Надо же, веду себя, как ребенок в кукольном театре, хоть и понимаю, что все мольбы и заклинания бессмысленны. Рано или поздно ключ он получит. События стремительно развиваются, увлекая меня за собой. До кульминации больше остановок не будет.

Тем временем стемнело. Весь день я потратил на чтение, если не считать беготню по городу, но ощущения, что конец близок, пока не возникало. Квадратик в правой колонке экрана еще не доходил до середины.

Я подавил желание подойти к окну, посмотреть на Джун или что-нибудь ей написать. Впервые за несколько недель вернулось ощущение, что с пальцами что-то не так: бледные, бесчувственные, словно ватные. Продолжив чтение, я принялся их разминать.

«В последующие дни, приходя к отцу, я не видела Калима, будто он знал: у меня все равно ничего с собой нет. Ключ я твердо решила ему не давать.

Как безумная я бросилась посещать театры, кино, концерты, больше, чем обычно, пила, потому что стала плохо спать. Просыпалась ровно в три и в половине пятого. Каждую ночь. В течение полумесяца.

Несколько раз я мельком видела француза в больнице, но он ко мне не подходил. Только молча кивал. Однажды эксперимента ради — захотелось проверить, действительно ли он обладает телепатическими способностями, — я прихватила с собой вторые ключи — от подъезда и квартиры. Интересно, почувствует он, что ключи у меня в сумке?

Просыпаясь ночью, я не мастурбировала — не видя его, в одиночестве, без полного ему подчинения, все получилось бы, как мне представлялось, слишком убого. И хотя всякий раз я испытывала возбуждение (только представь: каждую ночь в три и в половине пятого), я не давала воли рукам, а вставала с кровати, выпивала стакан воды или вина, подходила к окну и смотрела на улицу или переключала телевизионные каналы до тех пор, пока вновь не валилась с ног от усталости.

Я была преисполнена решимости выдержать, но поймала себя на том, что тоскую. Купила туалетную воду, которой он пользовался — „Арамис“, — натерлась ею и попыталась удовольствоваться воспоминаниями. Но потом поняла: ничего путного не выйдет, бросила это дело и убрала руку. Думаю, до конца оставалось совсем чуть-чуть. Но я чувствовала, что игра не стоит свеч.

Ясно, что так продолжаться не могло. Игра в эксцентричность рано или поздно теряет привлекательность, причем именно тогда, когда экзотика начинает восприниматься как норма. И что дальше? Еще большая эксцентричность? Это вполне соответствовало бы классическому определению наркотической зависимости. Так что же дальше? Словесная агрессия? Он станет меня осыпать бранью? Но ведь я рассмеюсь ему в лицо — слишком уж театрально. Или потребует, чтобы я засовывала в себя другие предметы, не только свечку? А потом? Других отверстий, кроме обычных и рта, у меня просто нет. Наверное, можно принести камеру и продать запись в какой-нибудь ночной клуб. Но тогда придется уехать из Нью-Йорка: на Манхэттене, насколько я знаю, порношоу больше нет.