Аквариум

„Политкорректная“ концовка показалась мне идиотской, но я была совершенно одурманена видом этих тел и мощью их выразительности. В первую очередь, как ты догадываешься, телом Калима, — его я постаралась изучить в мельчайших подробностях. Два часа, сидя в первом ряду, я беззастенчиво рассматривала его тело, и уверенность, что он меня узнал, только подливала масла в огонь. Домой я дошла как в тумане. Приняла душ, задернула занавески, зажгла повсюду свечи и принялась с остервенением себя ласкать — остальное ты можешь представить. Ощущение оказалось настолько сильным, что я трижды начинала все сначала. Если бы я включила музыку, был бы, возможно, и четвертый раз.

На следующий день мне больше всего хотелось изобрести какой-нибудь предлог, чтобы не ходить в больницу. Но я не позволила себе уклониться. По дороге придумывала, что же скажу Калиму (разумеется, только о спектакле: я решила изображать из себя знатока и опытного критика), но мне повезло — француз в тот день отсутствовал. У него как раз был выходной…»

Я оторвался от текста, потому что в открытом окне чата замигало имя Джун. Я щелкнул «мышкой» и увидел одно слово: «Читаешь?»

Барри. Да.

Джун. И как, все в порядке?

Барри. Ну, кое-что смущает.

Джун. Где остановился?

Барри. Когда ты увидела, как этот человек-ковер танцует.

Джун. Тебя смущает мое поведение?

Барри. Да. Очень откровенно.

Джун. Ты же мой друг, мой свидетель.

Барри. Но ты ведь меня совсем не знаешь.

Джун. Знаю.

Барри. Откуда? Мы обменялись всего несколькими фразами.

Джун. И все-таки я тебя знаю.

Барри. Подобное доверие, конечно, лестно, но мне все равно паршиво.

Джун. Дальше будет еще круче. С точки зрения секса. И не только. Но ведь это моя история, она такая, какая есть, и я решила тебе ее рассказать. Я тебе доверяю. Надеюсь только, тебе не будет больно.

Барри. Не знаю, что сказать.

Джун. Тогда читай дальше. Если захочешь, напиши. Убежать я никуда не могу, поэтому остаюсь в твоем распоряжении.

«Уже на следующий день от журнала, с которым сотрудничала, я получила задание написать об этой труппе. А значит, нужно было раздобыть фотографии, отсканировать их и отослать в Бохум по электронной почте. Журнал хотел поместить материал на три полосы с фотографиями и интервью. Теперь я могла обратиться к Калиму, прикрываясь профессиональными обязанностями, и на следующий день, когда я шла в Маунт-Синаи, коленки у меня тряслись немного меньше. Но спокойствие, на которое я рассчитывала, мигом улетучилось, едва я вошла в палату и застала там одного Калима, потому что отца отправили на какое-то обследование.

— Ты таращилась на меня во все глаза, — произнес он прежде, чем я успела открыть рот.

Я стала уверять француза, что смотрела не только на него, а на всех танцоров, как и остальные зрители, которые именно затем туда пришли, и вообще, ведь больше некуда было смотреть, кроме как на сцену. Но он улыбнулся своей самоуверенной улыбкой, энергично потряс головой и повторил:

— Ты таращилась на меня во все глаза, — выделив голосом „ты“ и „меня“.

— Я пишу статью, — сказала я гораздо менее равнодушно, чем собиралась, — для немецкого журнала.

Калим широко улыбнулся и кивнул. Будто только этого и ждал. И все заранее спланировал — что я случайно увижу его на сцене, а потом напишу статью для провинциального журнала. И сейчас произношу именно те слова, на которые он рассчитывал. Я была совершенно сбита с толку. Он одержал верх. И вдруг я поняла, что мне это нравится. Калим мог бы сказать, мол, раздевайся или встань на голову, пой про Ганса и Гретель или пукай в такт. Я бы все сделала. К счастью, в палату привезли отца, и мы сменили тему.

На самом деле не тему, а только манеру поведения (с его лица исчезло выражение „я прекрасно знаю, что ты чувствуешь“), тема осталась прежней — я рассказала отцу, что Калим танцует в театре, и очень хорошо, на мой взгляд, танцует, я видела его в театре и собираюсь написать о его труппе.

Потом, когда француз вышел, отец сказал: „Раз он танцует, значит, он гомик“, и я не стала спорить. Он был измучен обследованием и еще находился под воздействием успокоительных средств. И потом, не исключено, что отец прав: большинство танцоров действительно гомосексуалисты».

Я так громко захохотал, читая фразу про стойку на голове, что мне снова пришлось прервать чтение. Я переместился в чат и написал: «Согласись, пукать в такт ты бы все же не стала. Пожалуйста, напиши, что солгала, просто захотела меня рассмешить».

Джун. Почти правда. Здорово, что ты посмеялся, но я и в самом деле сделала бы это. Если бы, конечно, смогла. По-моему, обычные люди этого не умеют. Разве что артисты.

Барри. Есть такой фильм: маленький мальчик утверждает, что может пропукать «The Star Spangled Banner».^[36] И даже получает четверть доллара в качестве задатка, но результат все равно больше похож на шум двигателя.

Джун. Да. Я тоже видела этот фильм. Только, кажется, мальчик должен был пропукать что-то из «Кармен». Не гимн.

Барри. Ладно, читаю дальше. Не терпится узнать, чем все закончится. Даже если мне, как говорили прежде, на сердце ляжет камень.

Джун. Так и теперь говорят.

Барри. Только в насмешку.

Джун. Ладно, я жду. Только старайся поточнее подбирать слова.

Барри. Постараюсь. По возможности.

Джун. Ну, читай дальше.

«…В тот же вечер я посмотрела спектакль еще раз и договорилась с труппой и хореографом об интервью. Условились встретиться на следующий день в баре на Коламбус-серкл. Они обещали принести с собой фотографии. Потом мы расстались. За девушкой, ее звали Клэр, заехала подруга, а трое мужчин вместе пошли к метро.

Боюсь, ты догадался, какое меня преследовало желание. Причем на этот раз дотерпеть до дома я не смогла: остановила такси, села позади водителя, попросила его ехать кружным путем, а сама, продолжая заинтересованно смотреть в окно, засунула руку под платье и сделала то, чего мне хотелось. Прежде чем кончить, я опустила стекло (машина была старая) и подставила лицо ночному воздуху. Было начало марта, одна из первых теплых ночей.

Наверное, таксист удивился, получив на чай десять долларов. Но мне такая такса показалась оправданной — ведь я-то посетила передвижной отель с почасовой оплатой. Вернее, с поминутной.

Но безумнее всего то, что я была на сто процентов уверена: Калим знает о моем поступке сейчас, в данный момент. И наслаждается этим. И я тоже испытываю наслаждение, оттого что он знает.

Когда на следующий день в больнице француз спросил: „Как ты вчера доехала?“, я ничего не ответила. Только посмотрела ему в глаза. Он улыбнулся.

Беседа с труппой получилась живой и веселой. Кристофер, хореограф и автор спектакля, был умен и обладал хорошим чувством юмора, но вскоре я осознала, что в разговоре участвуем только мы вдвоем. Остальные перешучивались или молчали. Отточенные формулировки Кристофера отлично подходили для цитирования, фотографии оказались вполне качественными. На них танцоры выглядели свободными, спокойными и сексуальными.

Когда я выразила желание поговорить с кем-нибудь из труппы о жизни танцора в Нью-Йорке, Калим тоном, не допускающим возражений, предложил: „Со мной“.

Ожидая его, я с утра вычистила квартиру, забила холодильник шампанским, вином, пивом и водой, а вернувшись от отца, зашла в массажный кабинет. Там работали китайцы — используя какое-то странное приспособление, они массировали тело прямо через одежду. Я надеялась, что мне станет легче, но напряжение только возросло. И я с трудом держала себя в руках, пока шла домой с букетом цветов, который хотела небрежно сунуть в какую-нибудь банку и оставить на подоконнике в кухне, будто кто-то принес мне его, а у меня так и не дошли руки подыскать цветам более подходящее место.

Потом села и стала ждать. И когда через несколько часов он позвонил и извинился за то, что не пришел, я была уже пьяна.