Аквариум

* * *

«Хочется на воздух, тяжело», — написал я и хотел убежать сразу, как только отослал сообщение. Я никак не мог разобраться в своих ощущениях: то ли из меня вынули душу, то ли разорвали ее на части, то ли попросту растоптали. Но Джун ответила мгновенно, пришлось прочитать.

Джун. Слишком жестко?

Барри. Наверное. Не понимаю, как быть с собственными чувствами.

Джун. А что именно ты прочел?

Барри. Первая ночь, второй акт.

Джун. И что за чувства?

Барри. Сострадание, ненависть к парню, стыд за то, что подсматривал за тобой, — все сразу.

Джун. Возбуждение?

Барри. Тоже.

Джун. Мне будет легче, если ты сумеешь продержаться до конца, Барри. Останься со мной. Пожалуйста.

Барри. Я с тобой. Только вот сбегаю опрокину парочку машин.

Джун. Ну, давай. Главное, читай дальше.

Барри. До скорого.

Джун. Пока.

Я пошел пешком к станции «Зоологический сад», оттуда через Тиргартен^[37] к правительственному кварталу, дальше — к Потсдамской площади и в восточную часть: мимо церкви Святого Николая, по Александерплац к острову музеев. Неподалеку от площади Жандарменмаркт устроился в кафе. Только сейчас я немного пришел в себя и, кажется, был в состоянии выпить чашку кофе и что-нибудь съесть. Похоже, я всю дорогу бежал. Во всяком случае, теперь, воспроизводя в памяти свой маршрут, я понял, что обгонял остальных пешеходов.

Какая-то дикая смесь растерянности, сострадания и, что самое плохое, похоти — противоречивых чувств, вызванных рассказом Джун, по-прежнему бурлила во мне. И вот, несмотря на долгую прогулку, я сижу перед отелем «Хилтон» и ощущаю все то же. Бедная женщина. А я, скотина, готов был вообразить себя тем парнем, которого презираю, только бы увидеть то, что видел он: женщину, самозабвенно мастурбирующую для него. Я ненавидел себя. Ощущал себя свидетелем изнасилования. Ведь то, что описала Джун, по сути, самое настоящее ментальное изнасилование. А мой проклятый мозг не сумел придумать ничего лучшего, чем вообразить себя соучастником. И откликнуться эрекцией.

Мысль о том, что Джун заранее предвидела такую реакцию и даже санкционировала ее, немного меня успокоила. Надо возвращаться. Нельзя оставлять ее надолго. И потом, это не было изнасилование. Джун сама этого хотела. И столкнулась с презрением, заплатив за это отчаянием, — вот с чем невозможно было смириться.

«…Три дня я проболела. По-настоящему. Конечно, к врачу не обращалась, потому что сама знала, что со мной. Но стоило взять что-то в рот, и меня выворачивало наизнанку. В полной апатии я лежала на диване, не могла ни читать, ни смотреть телевизор, ни слушать музыку, ни думать. Мне с трудом удалось заставить себя выпить хотя бы немного воды. И плакала, плакала, пока не увидела, что на руке проступила соль, которую я слизнула, испугавшись, что сейчас потеряю сознание.

Отцу я сказала по телефону, что подцепила грипп и не смогу его навестить. И продолжала лить слезы. И слизывать соль.

На четвертый день взяла такси и поехала в Бэттери-парк полюбоваться на торговцев поддельными „Ролексами“ и на туристов, готовых выстаивать многочасовые очереди на паром, чтобы попасть на Эллис-Айленд.

До сих пор не понимаю, как я умудрилась настолько потерять стыд. Прежде в интимные моменты я всегда бывала одна, никогда ничего подобного не делала ни перед подружками, ни тем более перед мужчинами, — это была только моя тайна, и меня это устраивало. Никогда не замечала я за собой склонности к эксгибиционизму. Я совсем не кокетка, вызывающе не одеваюсь, не обладаю чрезмерной раскованностью и отнюдь не испытываю нереализованных сексуальных потребностей. Все, что мне нужно, у меня всегда было. По крайней мере до сих пор. Как же случилось, что я похотливой кошкой каталась по земле перед чужим мужчиной, и главное — откуда Калим заранее узнал, что все будет именно так?

Я не могла спокойно смотреть на прохожих. Кто бы ни попадался мне навстречу — крепенькая бабушка с голубыми волосами, юный свеженький брокер, опустошенная дневными заботами продавщица или секретарша, — в голове невольно крутилось одно и то же: „Ты ведь наверняка засовываешь себе вибратор и стараешься при этом попасться на глаза соседям; ты трахаешь дочку и за это помогаешь ей делать уроки, а ты глотаешь в туалете сперму немытого хлыща и трясешься от страха, что кто-нибудь услышит, как потом тебя рвет“. Видела вокруг лишь гримасы. И мысли рождались соответствующие.

Даже детей я избегала, потому что боялась своих мыслей. Так продолжалось несколько часов, ощущала какое-то бездонное отчаяние, пока меня вдруг не осенило, что на самом деле я просто испытываю стыд. Это все лишь игра, а вовсе не сумасшествие. И я могу оставаться потерявшим желания Ничто, пока мне этого хочется, снова став человеком с собственной волей и чувством стыда, когда это пройдет. Я испытала такое облегчение, что чуть не пустилась в пляс…»

«Вернулся домой, — написал я. — Прости, что так долго отсутствовал. Пришлось истоптать не одну пару сапог, чтобы прийти в себя».

Джун. И как? Получилось?

Барри. Прийти в себя?

Джун. Нет, другое.

Барри. Что же?

Джун. Удовольствие в одиночку. Онанизм. Мастурбация.

Барри. Нет. Мне стыдно оттого, что я этого хотел.

Джун. Жаль. Я знаю, что ты сейчас чувствуешь.

Барри. Откуда ты можешь знать?

Джун. Знаю и все. Сделай это.

Барри. Нет. Все, слава Богу, прошло.

Джун. Богу?

Барри. Ну или кто там еще бывает?

Джун. Продолжать?

Барри. Да.

«…Когда я пришла в себя настолько, что смогла навестить отца, я сама удивилась. Проходя мимо приемного отделения, я еще чувствовала слабость в коленках и тяжело дышала, но, войдя в лифт и оглядев оттуда больничный холл, вдруг успокоилась, совершенно перестав бояться холодного взгляда Калима. Это ведь часть игры. Его я увидела не сразу, успев поговорить с отцом. Ему стало хуже, теперь он иногда нес какую-то чепуху, и я не знала, воспоминания это или мечты. Иногда я понимала только обрывки фраз. Впрочем, я слушала не очень внимательно. Мои мысли парили над больницей в поисках Калима, однако я не чувствовала ни тоски, ни страха и ничего не ждала. Думала о нем с равнодушием, хоть и не без интереса. Трудно объяснить.

Пытаясь лаской компенсировать недостаточное внимание, я положила ладонь на руку отца, такую худую и дряблую. Мне показалось, ему сразу стало лучше. Он успокоился и заговорил яснее.

Когда вошел Калим — в капельнице нужно было сменить баллон, — он кивнул мне, и я сказала: „Привет!“ И все. Волнения я не испытала.

Наверное, его интуиция была настолько развита, что он это почувствовал. Во всяком случае, когда я собралась уходить, он догнал меня возле лифта и спросил:

— Что с тобой?

Было похоже на искреннюю заботу.

— Ничего. Я болела.

И развернулась, чтобы нажать кнопку первого этажа. Калим внимательно провожал меня испытующим взглядом, пока не закрылись двери.

Когда я через двадцать минут вернулась в свою квартиру, на автоответчике меня ждало сообщение: „Можно встретиться около шести возле Метрополитен-музея и погулять по парку. Возьмешь у меня интервью. Потом зайдем куда-нибудь поедим. В больницу не звони. Приходи, буду ждать тебя до половины седьмого“.

Послеобеденные часы я провела в Интернете в поисках порносайтов. И хотя вскоре мне до смерти надоели половые акты с животными, как и выделение определенных частей тела — иногда от их чрезмерного увеличения становилось противно, — я упорно продолжала. Я искала себя. Мне были интересны женщины, которые выставляли перед камерой (то есть перед глазами одного или нескольких человек) самые сокровенные части тела, засовывали в себя разные предметы во всевозможных позах, а потом как ни в чем не бывало шли к холодильнику достать йогурт для сына. Или пиццу. Все в полном ажуре. И я ничем не отличаюсь от них. Ну и что? Значит, я не одна. Нас не так уж и мало. Почему-то меня это утешило. Через пару часов я все-таки решила прекратить.