Аквариум

Злость приоткрыла мне глаза. До меня дошло, что именно стало иначе. Калиму изменило хладнокровие: на этот раз он не скучал. Презрение, равнодушие были просто маской, игрой, причем не очень профессиональной. Сразу я этого не поняла, но теперь почти не сомневалась. Тихий голос, сигареты, вульгарная речь — он был возбужден. Неужели только так он способен испытывать возбуждение?

Если запас жидкости в моем организме вскоре иссяк: я больше не плакала, меня перестало рвать, то моя ярость к рассвету только усилилась. Когда настал день (ясный и солнечный), я уже твердо знала — с Калимом покончено. Никогда больше не позволю вытворять с собой что-либо подобное.

Ощущая сильную слабость, я не пошла в больницу и до вечера проспала. Потом позвонила отцу и извинилась. Но и на следующий день была полна решимости потребовать у Калима свои ключи. А если не захочет отдавать, сменить замки. Я была сыта по горло.

Но Калим не появился — словно догадавшись о моих намерениях. За все время, что я просидела у отца (в тот день мы не выходили, потому что у него вновь были спазмы), Калим не показывался, а ближе к вечеру, когда я спросила у медсестры, где он может быть, та ответила, что француз здесь больше не работает. Насколько ей было известно, он со своей труппой отправился в турне по Европе».

Несмотря на неимоверные усилия, глаза слипались. Я старался не поддаваться сну, как иногда за рулем среди ночи, но это не помогало. Буквы расплывались. Я написал: «Кажется, придется все-таки поспать. Только не думай — вовсе не из-за того, что история недостаточно увлекательная. Просто мозг отказывается работать».

Джун. Давай поспим. Ты не против, если я представлю, что ты держишь меня за руку?

Барри. Нет.

Джун. Спокойной ночи. До завтра.

Барри. Тебе тоже.

Выключив компьютер, я подошел к окну, чтобы не упустить последние передвижения Джун, — возможно, мне посчастливится даже увидеть, как она ложится в постель. Но свечи уже не горели, а окна спальни лишь слабо отражали уличное освещение.

Что-то мне снилось, но к исповеди Джун это отношения не имело. Я проснулся около пяти утра, все еще тяжело дыша, и, припомнив сон, рассмеялся: кажется, я нанес оскорбление Петеру Маффею,^[43] и члены его группы собирались меня убить. Думаю, так, с усмешкой, я снова и уснул.

«Положить тебе под дверь свежие булочки?» — написал я на следующее утро, увидев ее за кухонным столом: перед глазами книжка, в руке — стакан апельсинового сока. Похоже, она установила звуковой сигнал, потому что тут же подняла голову и поехала к компьютеру.

Джун. Спасибо, не надо. А вот молоко действительно заканчивается. Ты все равно пойдешь в магазин?

Барри. Могу сходить и специально для тебя.

Джун. Ну что ты, не стоит.

Барри. Я все равно пойду. Что-нибудь еще?

Джун. Ничего. Вечером мне привезут заказанные продукты. Только молоко.

Барри. Я постучу.

Джун. Отлично.

Не поддаваясь желанию просто пройти мимо почтового ящика, я открыл его, хоть и опасался опять обнаружить там письмо от настойчивой дамы-психолога. Нет, только счет за телефон и две рекламы.

В магазине пришлось очень долго стоять в очереди в кассу, слушая оживленную дискуссию об испорченных продуктах: кассирша отказывалась принимать назад цуккини, потому что покупательница не могла предъявить чек. Когда я добрался до кассы, возле нее собрались уже почти все служащие магазина. Менеджеры, кассирши, покупатели орали наперебой, совершенно не слыша друг друга. Заплатив наконец за молоко, я помчался домой.

Дверь ее подъезда была заперта, недавно установили новый замок. Пришлось звонить: на какую-то секунду я даже растерялся, услышав в динамике голос Джун. К этому мы не были готовы. Голос ее звучал чище, чем я себе представлял. Совсем не так, как у Шейри. Впрочем, она сказала только одно слово: «Да». И я произнес: «Молоко».

На площадке возле ее двери я боролся с противоречивыми желаниями: подождать и посмотреть ей в глаза или поскорее умчаться прочь. Я постучал и поспешил вниз, прыгая через две ступеньки.

У себя я первым делом бросился к компьютеру и прочитал: «У тебя приятный голос».

Барри. Но я сказал только «Молоко».

Джун. И одно слово можно сказать как приятным, так и неприятным голосом.

Барри. Твой голос мне тоже понравился. Он, правда, выше, чем я думал. Мне представлялось — у тебя контральто. А оказалось сопрано.

Джун. Вообще-то в интернате мой голос считали чем-то вроде милицейской сирены. Уроки пения мне после третьего занятия разрешили не посещать.

Барр и. У тебя разговорное сопрано.

Джун. Спасибо за молоко.

Барри. Мне и вправду кое-что приснилось. Но не ты.

Джун. Что же?

Я рассказал ей сон и подошел к окну. Джун смеялась, откинув голову назад. И была очень красивой.

Джун. Шикарно. Подобный сон может присниться только музыканту, верно?

Барри. Но я не музыкант.

Джун. Разумеется, музыкант. Кто же еще? Ведь именно ты добиваешься нужного звучания.

Барри. Моя профессия — звукоинженер.

Джун. Нет, музыкант. И не спорь со мной!

Барри. У тебя все в порядке?

Джун. Скоро ко мне придет массажист, займется моими мышцами.

Барри. Кстати, тебе бы начать с гантелей поменьше.

Джун. Хочется побыстрей достичь результата. Кто знает, вдруг до конца жизни придется обходиться одними руками.

Барри. Поверь мне, эти гантели великоваты, такие понадобятся через полгода, не раньше.

Джун. Что за материнская забота!

Барри. Скорее, братская. В крайнем случае отцовская.

Джун. Не стоит. У меня своя голова на плечах. А ты мне ближе, чем брат. И тем более отец.

Барри. Я смущен.

Джун. Почему?

Барри. Потому что это был комплимент.

Джун. Был. Мне нужно в туалет. Пока.

«…У меня не было ни адреса, ни номера его телефона, да и фамилию я только что узнала от старшей медсестры. Дьерам. Калим Дьерам. Звучит как музыка. Имя это подходило человеку, которого я страстно желала, а вовсе не тому негодяю, которого я разыскивала сейчас, чтобы забрать у него ключи.

В театре на Бликер-стрит мне дали лишь телефон Кристофера. Я позвонила, ответил какой-то немолодой женский голос, сообщив, что Кристофер вчера улетел в Европу. Вернется, мол, только в сентябре, такое вот длительное турне.

Мне пришлось продиктовать пожилой женщине мой номер телефона и передать Кристоферу мою просьбу поскорее позвонить. Она пообещала. Я пребывала в растерянности.

Так это была сцена прощания? Последний щелчок перед исчезновением? И зачем он скрыл от меня предстоящее турне? И где мой ключ? Ездит с ним по Европе или валяется в одной из квартир Нью-Йорка? Я позвонила в мастерскую, велела сменить замок. Калим ведь вполне способен отдать ключ тому придурку, да и сам тоже мог вернуться в любой момент на несколько дней, а я не хотела стать жертвой его следующей выходки. С меня довольно.

Несколько дней спустя я нашла в почтовом ящике конверт без обратного адреса и взвесила его в руке, думая, что там ключ. Но в конверте лежали пятьдесят долларов и записка, написанная по-английски неловким почерком:

„Во всем действе что-то было не так. Возвращаю ваши деньги. Простите. Джефф.

P. S. Я не инфицирован“.

Я была тронута прежде всего тем, что он подумал о моем опасении и попытался его развеять. Правда, банкноту я двумя пальцами сунула в карман куртки, собираясь при первой же возможности отдать какому-нибудь нищему. И больше к ней не прикасалась.

Три недели спустя я все-таки сдала анализ на СПИД и до получения результатов три дня дрожала. Слава Богу, реакция оказалась отрицательной.

Втянувшись в прежнюю жизнь, я снова все дни проводила с отцом, который чувствовал себя неплохо (даже утомлял меня болтовней о сексе), а по вечерам ходила в кино, на концерты, в театры или просто читала. И по-прежнему писала статьи для журнала. Мне даже удалось подружиться кое с кем из художников, которые давали мне интервью, и теперь они настойчиво зазывали меня на свои новые выставки. На одной из них я познакомилась с консулом Германии, который стал приглашать меня на вечеринки, время от времени устраиваемые им у себя или в каком-нибудь ресторанчике для немецких и швейцарских художников, приехавших в гости или живущих в Нью-Йорке.