Аквариум

Прошло почти полгода. Днем я продолжала знакомство с городом, не пропуская ни одного музея, парка или приличного магазина, а вечера проводила с отцом, если к нему не являлись Джек с Эзрой. И у меня проснулось к нему искреннее и дружелюбное чувство.

Я любила показываться с ним на людях. Гордилась им. Отец был элегантен — седые волосы, темный костюм: серый, синий или черный, неизменная голубая рубашка, — его облик притягивал заинтересованные, даже настойчивые взгляды самых разных дам. Мне это нравилось. Я была уверена, что они принимают его за богатого итальянца.

Не исключено, что я сама стала подстраиваться под его стиль. Он никогда от меня этого не требовал, не обмолвился ни единым словом, но когда однажды, привыкнув уже к своей состоятельности, я показалась ему в новом темно-синем костюме от „Армани“, глаза отца загорелись. Взяв за плечо, он заставил меня несколько раз повернуться и произнес: „Ты самая красивая девушка в городе“. Это было очень мило. С тех пор я старалась ему понравиться.

Когда пришла зима (по-настоящему холодно стало лишь в середине ноября), я обложилась книгами и глотала их одну за другой. Поначалу только немецкие, потом все больше английских и в конце концов перешла исключительно на американские. Проблем с языком больше не было. Я выходила из дома реже и на менее продолжительное время, но покрытый снегом Манхэттен был совсем иным, и его мне тоже хотелось узнать получше.

Мы оба понимали, что так не может продолжаться вечно, и когда в конце февраля отцу сделалось плохо и потом становилось все хуже день ото дня, особого ужаса не испытали. Через три дня отец сказал: жалко, мол, что все зашло уже так далеко, и поехал в Маунт-Синаи — ждать смерти в больнице. А я вдруг осталась совсем одна.

Два раза в день я его навещала, не зная, чем себя занять в остальное время. Эзра по-прежнему совал в почтовый ящик театральные билеты, и я перебывала почти на всех спектаклях. Все поменялось: теперь день, который между тем заметно сократился, принадлежал отцу, зато ночи были моими. Но друзей нет, а по вечерам чувствуешь себя одиноким. Даже посещая спектакли. Нет, не даже. Именно в этом случае.

Раз уж все так сложилось, мне пришло в голову заняться чем-нибудь полезным. Написав несколько рецензий, я разослала их в немецкие издания. В итоге заинтересованность проявил только местный журнальчик, для которого я и раньше работала. С их точки зрения, в том, что они могли воспользоваться услугами не связанного с Бродвеем корреспондента, был особый шик, а я радовалась, что у меня есть еще какое-то занятие, помимо чтения вслух отцу стихов Рильке и журнала „Тайм“. Купила новый компьютер, ибо тот, что поставил мне в комнату отец, был совсем уж допотопным: с поразительной регулярностью он предпринимал попытки испустить дух, причем именно тогда, когда я намеревалась отправить по электронной почте очередную статью в Бохум.

И еще: у меня появился мужчина. Служащий, присланный из фирмы, чтобы подключить новый компьютер. Он совсем не походил на тех, кто возбуждает во мне интерес: робкий, какой-то даже пришибленный, без чрезмерного самомнения. Но стоило мне отвернуться, как я неизменно чувствовала на себе его взгляд. Несколько месяцев, пока я общалась исключительно со стариками, мне приходилось довольствоваться торопливыми и убогими сеансами самоудовлетворения без соответствующего антуража: ни должного настроя, ни свечей, ни музыки, ни приятных ароматов. Я пожалела себя и решила не упускать подвернувшейся возможности: просто затащила парня в постель. Не стану утомлять тебя подробностями, скажу только, что все было нормально. Не умопомрачительно, но и это лучше, чем ничего, да и парень потом ковылял к своей машине усталый, но явно довольный.

В больнице, где лежал отец, работал один медбрат, француз из Алжира, которого я поначалу приняла за врача, — настолько его манеры были исполнены гордости, чтобы не сказать величия. И когда я с закрытыми глазами скакала на компьютерщике, то думала об этом парне и вместо желеобразного и бледного тела своего партнера представляла гладкую, цвета кофе с молоком, кожу француза.

Когда на следующий день француз вошел в отцовскую палату, я смутилась. Будто и вправду переспала с ним. Не знаю почему, но я была почти уверена, что он это почувствовал. От его взглядов у меня чесалась спина.

Благодаря сеансу мягкой химиотерапии отец почувствовал себя лучше и вдруг заговорил о сексе. Мол, моя мать в постели была великолепна, неукротима, как ракета, и если бы он сам был хоть вполовину столь же темпераментен, как мужчине ему не было бы равных. И все в таком духе. Мне не хотелось это слушать. Он рассказывал о проститутках, о флиртах, о неиспользованных им возможностях сходить на сторону. Я не пыталась заткнуть ему рот: пусть говорит о чем хочет, но мне было неприятно и стыдно представлять отца в роли любовника. Впрочем, от мысли, что и он, рассказывая об этом, способен представить меня в подобной роли, становилось еще хуже. Я старалась уклониться от разговора, вспоминала о каких-то срочных делах, но, он с маниакальной настойчивостью возвращался к прежней теме. Это было ужасно.

И отец не умолкал, даже если в палату входил кто-нибудь из персонала. Напротив, эта тема будто становилась для него еще важнее. Иногда у меня возникало ощущение, что он хочет выставить меня на всеобщее обозрение, продемонстрировать в обнаженном виде. Когда входил француз, я готова была просто встать и уйти. Тем временем я узнала его имя. Француза звали Калим. Отец постоянно шутил по этому поводу: мол, так называют не людей, а ковры.^[33] На что Калим на своем необычном французском отвечал: это лучше, чем зваться „счетом“. Полное имя отца — Вильям, но все называли его Биллом.^[34]

Калим трогательно заботился о своем пациенте. Казалось, они стали друзьями. Не знаю, бывало ли с тобой такое: когда ты чувствуешь себя лишним, потому что двое других говорят на ином, общем для них языке. Поначалу все ограничивалось интонацией — слов, которых я бы не понимала, они не произносили. Но их тон явно давал почувствовать, что меня это не касается. Я не ревновала — мне нравилась их мужская общность. Не исключено, что отец даже вырос в моих глазах, поскольку смог понравиться такому красивому и самостоятельному мужчине. Я стала смотреть на него немного иначе.

Отец не был типичным американцем. Наверное, именно это и ценил в нем Калим. Впрочем, я тоже. Он был старомодно, по-европейски вежлив, если, конечно, не мучил меня разговорами на сексуальные темы, не приставал к людям с типично американской бесцеремонностью — это тоже пробуждало в европейцах симпатию, они проникались к нему уважением.

А потом я увидела, как Калим танцует. Пошла на спектакль в один крошечный театрик на Бликер-стрит. Спектакль назывался „Синопсис“. Трое мужчин и женщина танцевали обнаженными, вернее, почти обнаженными: на мужчинах были крошечные плавки на веревочках, а у женщины — треугольник, едва закрывавший волосы на лобке. Поначалу действо показалось мне довольно абстрактным, и если бы не музыка Филиппа Гласса^[35] (и не Калим, которого я тут же узнала среди исполнителей), я бы не досидела даже до антракта. Танцоры двигались как машины, синхронно наклоняясь и потягиваясь. В их рискованной наготе угадывался рассчитанный эпатаж, и мне вдруг почему-то пришли на ум безвкусные, с моей точки зрения, пантомимы, когда артисты прислоняются к воображаемым столбам, переносят с места на место воображаемые стекла, поднимаются по воображаемым лестницам и прыгают с воображаемых стен.

Но потом музыка, до сих пор звучавшая чересчур обыденно и тоже механически, вдруг изменилась — стала легкой, воздушной, и я осознала, что не только восхищаюсь телом Калима, но и по-настоящему увлечена танцем всех четверых.

Спектакль заканчивался сценой изнасилования, которая вдруг ни с того ни с сего поменяла направленность: из жертвы женщина превратилась в преступницу, ударами поставила мужчин на карачки, и они так и ушли со сцены, повинуясь каждому движению хозяйки, словно послушные псы. В зале ощущался запах пота танцоров. И это возбуждало.