Аквариум

Несмотря на мой страх, который не покидал меня ни на минуту, даже в самый последний миг, несмотря на то что Калим просто стоял и смотрел на меня (не раздевался и не танцевал), оргазм опять достиг такой силы, что невозможно передать словами. Калим знал меня лучше, чем я сама.

Я все еще сидела на стуле, когда он подошел, — я было подумала, что он хочет меня обнять, утешить, погладить по голове, но он быстро схватил ключи и отступил к двери. Потом повернулся ко мне, может быть, хотел что-то сказать, но тут дверь стала открываться, ударив его в плечо. Отшвырнув трусики под кровать, я сдвинула колени, и мне показалось, что сердце сейчас остановится, когда я услышала его слова: „Простите, минуточку“. Дверь открылась. На пороге стоял Эзра.

Дальнейшее было фарсом в чистом виде: я сижу без трусов на стуле, едва успев расправить платье, отец лежит на кровати в наркотическом полузабытье, а его старый товарищ Эзра с морщинистым лицом и философским складом ума, который, ввиду нехватки стульев (в палате находился только один стул, но я не могла ему его предложить, так как не была уверена, что он остался сухим), устраивается у него в ногах, на кровати, под которой лежат мои трусы. Я никак не могла до них добраться, но и просто оставить их там было нельзя — иначе мое нижнее белье обнаружил бы персонал. Теперь-то мне смешно, но тогда я даже не знаю, как смогла это пережить. Ужасно.

И как всегда в хорошем фарсе, стоит подумать, что самое плохое уже позади, как все становится еще хуже. Отчетливо и громко отец вдруг произнес: „Привет, Эзра“. Мне даже стало плохо от ужаса.

Только заметив, что отец отключился (скорее всего он произнес приветствие во сне или каким-то образом ощутил присутствие друга, во всяком случае, явно не отдавая себе отчета в происходящем), я понемногу снова пришла в себя и стала даже воспринимать трусики под кроватью как мелкую неприятность в сравнении с катастрофой, которая только что меня миновала.

Я оставила их в палате, а сама отправилась в кафетерий, погрузившись там в навязчивые размышления о Калиме. Что ему от меня нужно? Он нисколько не возбудился, глядя на меня, это я знала точно. Значит, он голубой? Но зачем гомосексуалисту заставлять женщину мастурбировать? Какого черта он со мной возится? Чтобы доставить мне удовольствие? Но зачем ему это все? Ведь в таком случае для него это просто потеря времени.

На сей раз я не ощущала душевной опустошенности, как прежде. Возможно, из-за пережитого ужаса, который настолько меня придавил, что для постэротических переживаний просто не осталось места.

Не исключено, что самому Калиму время от времени необходимо вести себя бездушно и агрессивно. Может быть, он в какой-то степени душевный садист? Раз уж я оказалась душевным мазохистом… Ну не может же он делать это, только чтобы доставить мне удовольствие. Если он совершенно не возбуждается, тогда зачем? Я прокручивала в голове разные варианты, пока меня вдруг не осенило: скорее всего он просто импотент. Не голубой. У его желаний вообще нет цели, и для него возможен только такой ущербный вариант: смотреть, как женщина занимается онанизмом, и что-то внутри себя ощущать.

В первый момент я испытала облегчение. Но потом решила, что это не очень похоже на правду. Ведь ни в первый, ни во второй раз он на меня не смотрел. И дал мне почувствовать: все, что я делаю, вызывает у него лишь скуку. В конце концов я все-таки остановилась на том, что по каким-то неведомым мне причинам он играет в мою игру. Для него это тоже игра. Скорее всего. В парке он был со мной очень мил и сказал тогда, что одно дело — эротика и совсем другое — жизнь. На самом деле он нежный и добрый и устраивает этот театр для меня, потому что я схожу с ума от желания. Так и есть. Впрочем, импотенция не исключена. Теперь я посмотрела на него другими глазами. Мне стало жаль его…»

«Да ты с ума сошла! — крикнуло что-то внутри меня. Так ребенок в кукольном театре предупреждает героя о приближении дьявола. — Выгораживаешь парня только потому, что он каким-то извращенным способом доставляет тебе удовольствие, и забываешь о цене, которую приходится за это платить. Он разрушит тебя как личность. Полностью уничтожит твое самоуважение».

Когда я встал, у меня кружилась голова.

Приготовив кофе, я подошел к окну. Свет был выключен, а рядом с компьютером, перед которым она сидела, опершись подбородком о ладонь, стояла свечка. Джун то ли играла, то ли работала в Интернете. Ее вид напомнил мне репродукцию с картины одного художника-символиста, которую я повесил в своей комнате, когда мне было шестнадцать. «Что поделываешь?» — написал я. Она тут же отозвалась.

Джун. Веду поиски. Пыталась найти Женевьеву, но пока не получается. А ты? Еще не устал?

Барри. Устал, но все равно читаю. Вот сварил себе кофе.

Джун. Я вовсе не хотела пытать тебя, заставляя читать свою историю.

Барри. В самую точку.

Джун.?

Барри. Прости. Плохая шутка. Сотри.

Джун. Для меня тогда это не было пыткой. Если счел Калима злодеем, ты ошибся.

Барри. Счел. Может быть, из ревности.

Джун. Завуалированный комплимент?

Барри. Догадайся.

Джун. Он самый.

Барри. Догадалась. Поздравляю.

Джун. Спасибо.

Барри. Я, пожалуй, продолжу чтение.

«…Пролетел почти весь апрель, все время шли дожди. Мы с Калимом изредка обменивались дружелюбными кивками да раз в две-три недели перебрасывались парой слов. Папе немного стало лучше, боли уменьшились, в конце месяца я даже несколько раз вывозила его в кресле-каталке в парк погулять. По ночам я спала, днем чувствовала себя покинутой, но твердо знала: Калим должен ко мне прийти. И не так уж важно, когда именно он придет.

Из Бохума ко мне неожиданно приехала бывшая коллега — Бигги. В один прекрасный день она свалилась мне как снег на голову вместе со своей подружкой Сюзанной, актрисой, и потребовала, чтобы я показала им город.

Я оказалась хорошим экскурсоводом, старалась и уделила им достаточно времени, хотя Бигги еще в Германии не очень-то мне нравилась. Она из тех, кто преисполнен собственной значительности и вечно смешивает с грязью других. С губ ее почти все время срываются колкости и резкая критика всех, кто имел несчастье попасться ей на глаза. Глупая корова. Подружка понравилась мне больше — спокойная девушка, к тому же с юмором, — но вряд ли я могла сблизиться с одной, держа на расстоянии другую, поэтому Сюзанной я решила особенно не увлекаться.

К тому же я допустила серьезную ошибку: пару раз пригласила гостей в свою квартиру, и теперь они искренне не понимали, почему я не предложу им пожить у меня — в доме четыре комнаты, зачем же платить бешеные деньги за гостиницу? Конечно, я скрыла, что ночи должны оставаться в моем распоряжении, так как в любой момент мог появиться Калим.

Впрочем, однажды я им его показала. Как-то раз он заменял кого-то в ансамбле классического танца на Бродвее и пригласил меня. Он танцевал совсем не так, как в своем авангардистском театре, и меня удивил профессионализм, с которым Калим исполнил небольшую роль в балете „Ромео и Джульетта“. Я не сказала девицам, что мы знакомы, а они не обратили на него внимания. Бигги сосредоточила внимание на исполнителях главных ролей, чтобы потом раскритиковать их, а Сюзанна была очарована Ромео, от которого не могла отвести глаз. Это меня тронуло. Я представила, что было бы, окажи Ромео на нее такое же воздействие, как на меня Калим. Я смотрела на руки девушки, но они неподвижно лежали у нее на коленях.

Что касается меня, то, добравшись до дома, я вернулась к старой привычке. Свечи, духи, Эрик Сати,^[41] ну, ты уже знаешь.

Во время одной из наших прогулок в парке отец заговорил со мной о Калиме. Я ужаснулась, но он задавал общие вопросы, был достаточно деликатен и лишь спросил, не выяснила ли я что-нибудь насчет Калима.

Я сказала: он, мол, не голубой, и папа надолго замолчал. Мы прошли еще три дерева, и я снова услышала его голос: