Гармония – моё второе имя (СИ)

Сейчас я думаю так: все бы хорошо и правильно, если бы не одно «но»: рынок любви – это унизительно для личности. Оставаться с унизительной иллюзией, что рынок можно отменить?

Конец отступления. Стало быть, вопрос повесим в воздухе. На полях романа. Там, где Пушкин гирляндами помещал женские профили.

Нам неслыханно везло: мы выбирались из катастрофы, отделываясь легким испугом. Опять же: ни в сказке сказать, ни пером описать. Наилучший сценарий. Лепота. До счастья с белыми кружевами оставалась неделя. И тут на сцену явился я…

Весь в белом, как положено (в тон побледневшему лицу Марины). С белыми же цветами – букетом больших ромашек. Дескать, прошу руки вашей непорочной жены.

– Опаньки, – сказал Гоша. – Стояночка. Ты кто будешь, ёлопень?

– Герман мы, – отвечал я как ни в чем ни бывало.

– Уходи немедленно, – без выражения, мертво сказала Марина – с самым жутким выражением которое я только знал.

– Стояночка, – оборвал ее муж. – Пошла вон.

Марина, чему я удивился несказанно, покорно вышла вон, плотно затворив за собой дверь.

– Садись, – скомандовал хозяин дома. – Водки?

– Не откажусь.

– Гоша, – он протянул вперед не руку, а стопку водки – стаканчик из толстого стекла, обвитый клешней. – Для друзей и для врагов – просто Го. Был такой китайский мудрец. Основоположник школы боевых искусств. Учитель.

– Герман, – встретил я его выпад полной чаркой.

– За знакомство, – сказал он, тут же наливая по второй и нимало не интересуясь моим самочувствием.

Наши увесистые стопки звонко чокнулись лбами.

– Теперь за любовь?

Я молча протянул пустой стопарь. Дескать, наливай: за любовь – всегда готов.

К полуночи (на небе вновь царила полная луна) мы выпили с ним три бутылки водки «Русский стандарт» – рюмка в рюмку, под символическую закуску (пресное, бледными ленточками порезанное мясо крабов в глубокой пиале – заготовка для салата). Марину на кухню он не пустил – шуганул, как нашкодившую кошку.

На лице Гоши выделялись как-то смутно, вообще знакомые (штрих типажа) набрякшие, приспущенные веки. Из-под которых – тяжелый, просто давящий на мозжечок, грудную клетку или куда там придется, взгляд. Казалось, что взор с укором – сбивает с ног: хотелось пятиться до какого-нибудь упора.

Возможно, именно этот дубина-взгляд и спас меня от позорного опьянения: я захмелел крепко, но не безнадежно, всячески сопротивляясь тотальному прессингу. Интонации, жесты, вопросы, бесконечные истории – все было то ли вызовом, то ли провокацией, то ли угрозой. Он все время меня испытывал, брал на излом. Ни слова в простоте душевной – и ни слова о Марине.

– Ты на Севере был?

Это он – мне.

– Не был. Вреден север для меня.

– Значит, не знаешь, как люди друг друга едят?

– Думаю, так же, как и на юге.

– Стояночка. Значит, не знаешь. Так и говори: не знаю. Не видел. Я тебе сейчас расскажу…

– А как ты на Север попал?

– А ты не знаешь, как на Север нормальные люди попадали при советской власти? Не по своей воле, старичок. Кое с кем кое что не поделил. Он – за нож, я, бля, тож, меня ж так просто не возьмешь… Слушай, как люди поедают людей и не перебивай…

Потом он рассказал, как участвовал в дуэли на мотопилах с бугром, старшим (бригадиром?) в геологоразведочной партии, с которым они не поделили бабу, жену бригадира оленеводов.

– Так чем все кончилось?

Это я интересуюсь.

– Я живой, как видишь.

– А твой соперник? Старшой?

Гоша рассмеялся так, словно видел перед собой не человека, а корявый симулякр, тень придурка.

– Хочешь, расскажу, как я наступил на живого лося?

– Расскажи. Ты его потом съел?

– Дурашка. Лось – это не человек; его убивать грешно. А есть можно: вкусный, зараза.

В процессе общения выяснилось, что Гоша – владелец рекламного агентства, начитанный и напичканный разного рода информацией господин, увлекающийся всеми современными видами спорта. Нырять на немыслимую глубину, прыгать с парашютом, с тарзанкой, падать камнем вниз с дельтопланом, сплавляться по реке, охотиться, горы, джунгли, пустыни, змеи – кобра, гюрза, анаконда… Пауки каракурты, опять же. У меня зарябило в глазах.

– Ты полагаешь, что смысл жизни – адреналин? – спросил я.

– Что? – Гоша демонстративно раскрыл рот с не дожеванными кальмарами. – Нет, я полагаю, что смысл жизни – это выдумка таких, как ты, Достоевский, мешающих нормальным людям жить полноценной жизнью.

– Полноценной – это непременно прыгать с тарзанкой? Искать приключений на собственную задницу – то есть бежать от головы и сердца?

– Почему – бежать?

– А почему ты боишься заводить детей? – спросил я, хотя ничего не знал о его отношении к детям. – По-твоему, мир устроен так паскудно, что в нем нет места детям – чистым существам? Ангелам? Ты не веришь, что человек отличается от скотины?

Вот тут впервые за весь вечер в его не меняющемся взгляде промелькнуло что-то вроде уважения. Я легко и просто разгадал его большую тайну.

– Ты шаман? Да? Нет? Обучен таинствам вуду? Жаль. А знаете ли вы, корнет, кто такой паскуда? В моей библиотеке тысячи словарей и справочников. Брокгауз и Эфрон. Ницше, Вальзер, Улицкая, Эльфрида Елинек – последнюю настоятельно рекомендую. «Пианистка» – это песня. Вся культура мира у моих ног. Так вот, паскуда – это…

– А почему ты назвал меня корнетом?

– Разве я назвал тебя так? Не припомню.

– Неважно. Продолжай.Паскуда, как выяснилось, – это уже из реалий древней Индии; по поверьям индусов, а может, не индусов, сейчас помню смутно, а словарей под рукой не держу, девочки и молодые девушки не могли уходить в мир иной девственницами. Не познавшими мужчину. И если такое все же случалось, семья трагически усопшей вынуждена была прибегать к услугам специально обученного человека, который мог помочь в этих, казалось бы, безнадежных и вместе тем деликатных обстоятельствах.

И имя тому человеку было – паскуда.

– Короче говоря, некрофил и педофил в одном лице? – подытожил я.

– А что ты знаешь о некрофилии? – он улыбнулся медленно и так паскудно, что мне страшновато стало продолжать эту тему.

– Иди ты нах остен. Просто – «на х».

Он рассмеялся легко, не впуская в себя обиду – или очень искусно скрывая, что он смертельно обижен. Я был не только начеку, но и сам пытался раскусить Гошу. Он был настолько ярок и колоритен, что я не сомневался, что ключ к его персоне должен лежать на поверхности. О чем он сам, разумеется, не догадывался. Так оно, в общем-то, и случилось.

Но он меня переиграл.

– Может быть, ты и снежного человека видел, Гоша?

– Я видел ети, – сказал он без улыбки. – Это не смешно.

Его колючие глаза, делая что-то с расстоянием, разглядывали меня в упор, изучая каждый квадратный сантиметр на моем лице. Он занимался какой-то иглотерапией глазами.

– Я тебе расскажу сейчас про ети…

Он рассказал. Ети (а это, несомненно, был он – его не пьющий механик, живой памятник скептикам всех времен и народов, опознал со спины) сожрал половину продуктового запаса геологов. Навестил их стоянку – и давай лопать все подряд. Было не смешно.

Мы выпили.

– Расскажи мне теперь про Китай, – попросил я.

– Нет.

– Отчего же?

– Тибет – это святое. Основа основ.

– Кто бы сомневался… А я никогда не был в Китае – потому что я там не побываю никогда, черт побери. А спишь ты по ночам нормально? – глубины моей интуиции были встревожены и что-то нашептывали мне.

– Шаман, шаман. Ох, Германн… Плохо сплю. Но ты не разберешь меня на запчасти. Я слишком сложен. Не по зубам тебе.

– Привидения изволят посещать? – продолжал я наступать, не отвлекаясь на его неуклюжие контрвыпады.

– Бывает. Кстати, о привидениях… Однажды…

Возможно, под его странным взглядом мы, в конце концов, договорились до таких вещей, которых трезвый или просто вменяемый человек просто не поймет.

– Завтра? – заговорщицки выговорил Гоша, буравя во мне дырочки серенькими глазами.