Семья Рин

У меня округляются глаза, я не нахожу, что ответить. Я с возмущением смотрю на Акито. Он сдержанно усмехается.

— Я вижу, вы умная женщина. Мне это нравится.

Я нервно хмыкаю: он раскусил меня, мое намерение выторговать себе право отвязаться от него существующими легальными способами; теперь я не могу больше использовать образ невинной девицы в беде. Хотя я, в общем, и в самом деле девица в беде, просто в данном случае мне отказано в праве воззвать к совести того, кто пытается воспользоваться моей слабой позицией. Мир жесток, и если хоть раз нарушишь правила, заданные теми, кто сильнее тебя, то пиши пропало. Все основные беды мира происходят от того, что ни тот, кто претерпевает страдания, ни его истязатель не понимают отчетливо, что они занимают места жертвы и мучителя.

- Как вы можете? Послушайте, у меня вши! Я с ног до головы грязная, от меня воняет! — Я говорю это, потому что мне уже нечего терять.

- Это ничего. Я вас отмою.

— Но я просто не хочу! Я не хочу быть вашей любовницей.

Он игнорирует этот возглас. Он оглядывает меня с головы до ног.

- Вы так исхудали… Впрочем, это тоже ничего. Подождите несколько дней. Вот, я привез для вас…

Он достает откуда-то небольшую аккуратно упакованную коробку и кладет ее мне на колени. Я молча смотрю на нее, не прикасаясь.

— Что это?

- Здесь немного продуктов.

- Нет, я не могу это взять… - беспокойно говорю я.

- Я понимаю, что этот подарок нельзя принимать. Я хватаю коробку, кладу на стол, без разрешения вскакиваю и снова кланяюсь, испугавшись своего своеволия.

- Пожалуйста, простите меня. Я не могу взять эту еду. Пожалуйста, позвольте мне уйти.

Акито смотрит на меня непроницаемым взглядом, затем идет к двери, зовет японца надзирателя.

— Отнесите это в дормиторий для этой женщины, — приказывает он надзирателю, указывая на коробку и на меня.

Когда надзиратель, поклонившись, удаляется, Акито говорит мне:

— Со мной вам будет лучше, чем здесь. Вы должны ценить меня, Айрини. Я ваш самый верный поклонник в мире, в котором у вас нет поддержки.

Я смотрю ему в глаза, пытаясь понять, что за человек передо мной, потом поспешно кланяюсь, бросаюсь к выходу, выскакиваю из помещения. Но когда я оказываюсь в относительной безопасности, за пределами административного здания, я сразу перестаю спешить и медленно иду к дормиторию в глубокой задумчивости, потому что пытаюсь осмыслить, что произошло и какими последствиями происшедшее грозит мне в будущем.

В дормитории все как обычно. Все занимаются своими делами. Несколько англичанок собрались в кружок и поют песни. Я пробираюсь к своей подстилке, надеясь в одиночестве хорошенько обдумать разговор с японским офицером.

На матрасе стоит коробка с продуктами. Ее вид шокирует меня. Я стараюсь не смотреть на нее и вообще забыть о ней поскорее.

Мои соседки проявляют интерес к коробке. Несколько женщин, переглядываясь, подходят, присаживаются рядом со мной.

— Что там у тебя? Тебе кто-то прислал продукты? — спрашивает одна, кивая на коробку.

— Может, там есть нитки, мыло? — деловито спрашивает другая.

Я так глубоко погружена в свои мысли, что не сразу понимаю, почему они меня дергают.

— Что?.. а-а… нет… не сейчас… — говорю я, выходя из глубокой задумчивости.

Я осторожно прикасаюсь к коробке, отодвигая ее подальше. Со стороны это выглядит так, будто я ее боюсь. Женщины снова переглядываются.

— Ты не хочешь посмотреть, что там?

— Нет-нет… Я устала… Я собираюсь спать… завтра… потом… — невпопад говорю я и делаю жест, как будто пытаясь отмахнуться.

— Тогда ты не будешь возражать, если мы сами посмотрим?.. Просто так, ради интереса… Мы все потом вернем — ок?..

Оглядываясь на меня, женщины быстро оттаскивают коробку в сторону и начинают жадно выяснять, что в ней. Они похожи на диких голодных зверьков. Я бессильно валюсь на матрас. Я по-прежнему в состоянии стресса. Я чувствую, что меня лихорадит, у меня страшный упадок сил. Я не могу сконцентрировать мысли, меня охватывают какие-то пугающие фантомы-символы, которые я не способна расшифровать своим беспомощным оцепенелым мозгом.

Немного погодя соседки возвращают коробку — осторожно кладут к моему изголовью.

— Позови меня, когда соберешься менять, хорошо?

— И меня… Я могу дать немного ваты за вот это…

Я обреченно киваю. Соседки возвращаются на свои места. Я накрываюсь с головой грязным одеялом в попытке изолировать себя от окружающей жизни.

Всю ночь я беспокойно верчусь на своем матрасе, не в силах отделаться от тягостных мыслей. На мне будто стоит печать проклятья. Я никому не могу рассказать, что произошло. Мне хочется спросить совета у Джейн Фокс или у Веры, но Джейн умерла, а Вера далеко. Мне нужно решать все самой. Единственная мысль, которая приходит мне в голову, — детская, романтически глупая мысль — бежать из лагеря.

Коробка с продуктами по-прежнему рядом. В первый раз я взглядываю на нее с интересом. Возможно, продукты пригодились бы мне для побега… Я приподнимаюсь, подтягиваю к себе коробку, пересчитываю и оцениваю то, что в ней находится, и до утра с ненормальной лихорадочностью вычисляю в уме, на сколько дней мне хватит этих продуктов, чтобы продержаться во время побега, пока я не доберусь до Шанхая, в родную Французскую концессию к Вере, которая меня спрячет и даст пристанище.

Конечно, это была безумная идея. Как бы я могла это сделать — беспомощная белая женщина, одна в оккупированном японцами Китае, за двести километров от Шанхая?

В любом случае, я не осуществила этот план.

На следующее утро я чувствовала себя совершенно разбитой. Меня поставили на дежурство в столовой. Сперва велели принести несколько ведер воды, но старшая по смене, заметив, что я с трудом таскаю ноги, отменила это задание и дала более легкую работу — присматривать за соевым варевом, которое готовили к обеду. Я должна была постоянно перемешивать его длинным черпаком. Во время этой процедуры у меня вдруг сильно закружилась голова, и я, уронив черпак в кастрюлю, прислонилась к стене, чтобы не свалиться. Черпак мигом исчез под серой бурлящей поверхностью.

— Ну вот, эта недотепа утопила черпак! — воскликнула моя напарница, наблюдавшая за мной от другой плиты. Она подошла и попыталась выловить мой черпак своим. Я смотрела на нее, с тоской сознавая, что смысл ее действий вдруг стал мне непонятен, а из ее облика испарились все цвета, как будто она была персонажем из кино. Потом ее фигура потемнела и стала расползаться, исчезать, сливаться с подступившей темнотой.

Откуда-то издалека послышался голос: «Осторожней, еще одна тифозная!..»

Я со стоном прихожу в себя в неизвестном месте. После определенного ментального усилия я соображаю, что это не лагерь, а чья-то довольно благоустроенная квартира. Рядом на стуле дремлет старая китаянка. Ее вид действует на меня успокоительно — я в силу своего происхождения с детства привыкла воспринимать китайцев как безотказную прислугу, с готовностью откликающуюся на любой зов о помощи.

— Пить… пожалуйста, дайте пить… — Я слабым хриплым голосом пытаюсь разбудить старуху, с трудом фокусируя на ней мутный взгляд.

Старуха просыпается, всматривается в меня, делает отрицательный жест, что-то быстро лопочет, видимо, объясняя, что пить нельзя. Я тупо смотрю на нее, затем, считая, что она не понимает мою просьбу, с трудом тяну руку к губам, иллюстрируя желание пить.

— Вода… вода… пить…

Старуха встает, берет носовой платок, смачивает в стоящей на столе миске с водой, выжимает его и плотно прикладывает его к моим губам. Я жадно пытаюсь высосать из материи влагу. После бесплодных попыток утолить жажду я отворачиваюсь, тяжело вздыхаю и снова впадаю в забытье.

Когда я снова прихожу в сознание, чувствую себя немного лучше. Я пытаюсь приподняться и оглядеться. Я вижу на столе графин с водой и хочу дотянуться до него, но у меня ничего не получается из-за сильной слабости. Я делаю последнюю попытку схватить графин, но опять промахиваюсь и сбиваю на пол миску с мокрыми платками и еще какие-то предметы. Дверь комнаты открывается, поспешно входит старуха сиделка. Она что-то сердито бормочет и ставит кувшин подальше от меня.