Семья Рин

Пожилой японец, которого я почему-то принимаю за отца Акито, произносит длинную тираду — по всей видимости, что-то вроде приветственной речи.

— Пусть госпожа не беспокоится. Мы все с большим пониманием относимся к вашему деликатному положению, — переводит его слова переводчик. — Времена сейчас нелегкие, но мы сделаем все, чтобы вы чувствовали, что этот дом ваш. Если у вас есть особые пожелания, пожалуйста, немедленно сообщите о них. Мы сделаем все возможное, чтобы удовлетворить их.

— Нет-нет, что вы… Простите, что причиняю вам беспокойство… Никаких особых пожеланий… — смущенно отнекиваюсь я.

Пожилой японец что-то говорит переводчику. Тот подвигается ко мне и почтительно вручает лист бумаги.

— Чтобы избежать неловких ситуаций, здесь написаны по-английски имена всех членов семьи Абэ, — объясняет переводчик. — Пожалуйста, взгляните. Здесь все указано — имена и родственные связи. Этот список очень удобен для иностранца.

Всячески подбадриваемая японцами, я читаю вслух непривычные для меня имена.

— Абэ Тадаши…

Старенький японец, встрепенувшись, повторяет только что прочитанные мной слова на японский лад и тычет в себя пальцем со счастливой улыбкой, как будто невесть какое счастье — услышать от меня свое имя.

— Абэ Тадаши — прадедушка Абэ Акито, — поясняет переводчик.

Я почтительно кланяюсь прадедушке Акито и продолжаю, запинаясь, читать по списку:

— Абэ Шигеру.

— Абэ Шигеру — отец Абэ Акито. Сейчас его здесь нет. Он находится в Токио, где занимается делами.

Я киваю. Понятно. Отец Акито — влиятельный бизнесмен, руководит компанией, которая принадлежит клану Абэ. Кто я такая, чтобы он бросал из-за меня свои дела в Токио и приезжал знакомиться со мной?

— Абэ Масао…

— Абэ Масао — младший брат Абэ Акито, — поясняет переводчик. — Его тоже нет здесь. Он на войне.

Я снова киваю. На войне, понятное дело. Где же еще сейчас быть дееспособным японским мужчинам?

После того как заканчивается перечисление присутствующих и отсутствующих мужчин из клана Абэ, наступает очередь женщин. Оглядывая японскую сторону, я называю имена из списка. От слишком сильного нервного напряжения я начинаю быстро уставать и уныло думаю, что к концу церемониала совсем перестану различать лица и превращусь в механическую кланяющуюся куклу.

— Абэ Мэгуми…

— Абэ Мэгуми — мать Абэ Акито.

Я раскланиваюсь с Абэ Мэгуми.

— Абэ Казуко…

— …сестра Абэ Акито.

Я раскланиваюсь с сестрой Акито.

— Абэ Кёко…

Я встречаюсь глазами с молодой женщиной, которая откликнулась на имя Кёко Абэ. Эта та самая женщина, которую я в самом начале выделила среди незнакомых людей в комнате, потому что ее улыбка показалась мне доброй и искренней.

Я делаю долгую паузу, вчитываясь в определение этого имени в списке.

— Абэ Кёко… Абэ Кёко…

Абэ Кёко — супруга Абэ Акито, — предупредительно подсказывает переводчик.

Я роняю список и падаю навзничь в глубоком обмороке.

Глава 14

Сразу по приезде у меня случилась глубокая депрессия. Я не понимала своего места в мире. У меня хватило сил кое-как принять, что Акито отправляет меня в Японию, чтобы, возможно, жениться на мне впоследствии или, в крайнем случае, сделать меня своей любовницей. Но у него уже была жена! У него были жена и двое детей, сын и дочь. Как он мог?! Зачем он послал меня к своей жене? Зачем он так поступил со мной? Я без конца спрашивала себя, что я делаю в этой чужой стране, в чужой семье, среди людей, чью речь я даже не могу понять. Кто я теперь? Кем мне себя считать? Как мне жить рядом с женой Акито Абэ, которая знает, что мне предназначено стать любовницей ее мужа? Как мне смотреть ей в глаза, что мне ей говорить? Почему никто не посчитался с моим желанием быть приличной женщиной, с тем, что у меня тоже есть какие-то моральные принципы?

Мне хотелось умереть.

Я лежу на футоне в полной прострации. Я уже несколько дней так лежу — не ем и не пью. Лишь изредка встаю, чтобы справить естественные нужды.

Входит служанка, кланяется, ставит у моего изголовья поднос с едой. Там уже стоит поднос с нетронутыми мисками, которые она принесла мне в прошлый раз. Она что-то говорит мне, жестами пытаясь обратить мое внимание на еду, очевидно, упрашивает поесть, как ей приказали хозяева. Но мне все равно. Вероятно, служанка боится меня. Она слишком примитивно имитирует, как огорчена и растеряна. После недолгих укоризненных возгласов и уговоров она забирает нетронутую еду и поспешно выходит.

Мне все равно. Я продолжаю неподвижно лежать, уставившись отсутствующим взглядом в пространство японской комнаты.

Пару раз кто-то из обитателей дома приоткрывает дверь и осторожно заглядывает. Я не реагирую на их присутствие.

Кёко, жена Акито, приходит несколько раз в день, пытаясь уговорить меня поесть. Она, единственная из всех в доме, кто знает немного по-английски и неловко употребляет разговорные клише из учебника английского языка в своих обращениях ко мне.

— Прошу вас, будьте любезны, встаньте и поешьте, госпожа. Вы давно не ели. Это плохо. Еда — это хорошо. Еда очень полезная и вкусная. Вы должны есть еду. Все люди едят еду, — примерно так она пытается по-английски на разные лады аргументировать свои соображения о том, почему я должна есть.

Кёко — единственный человек, на которого я немного реагировала. Но это была отрицательная реакция. Я не хотела видеть эту женщину, не хотела ничего знать о ней. Когда она приходила и садилась рядом, я отворачивалась или закутывалась с головой в одеяло.

Однажды в комнату вошел ребенок. Юки, трехлетняя дочь Кёко. Она вошла и приблизилась ко мне неслышно, как кошка или ангел. Я заметила ее, только когда она была уже совсем рядом, — она стояла у моего изголовья с миской в руках.

Девочка с улыбкой стала лепетать слова «еда» и «ешь» на искаженном английском — наверное, это Кёко подучила ее, что нужно говорить. Миска покачивалась перед моим носом.

Я рывком села на постели, не зная, как поступить.

— Еда… еда… — продолжала бормотать Юки, улыбаясь.

Безмятежность ее улыбки встряхнула меня. Мне стало стыдно. Я — это я, а ребенок — это ребенок, и совершенно незачем этой доброй и милой малышке знать, что я не в себе и намереваюсь умереть.

Я вынуждена была принять миску с едой, потому что боялась обидеть девочку. Я так и держала миску в руках, не зная, что делать дальше. Юки приветливо кивала мне, улыбалась и все повторяла свое «еда… еда…»

Еда. Очень вкусная еда.

Я начинаю есть. Я очень голодна и ем все быстрей. Потом я начинаю плакать, стараясь изо всех сил сдерживаться, чтобы не испугать ребенка, вздыхая и вытирая слезы, текущие по щекам. Периферией затуманившегося от слез зрения я отмечаю, что в комнату поспешно входят Кёко и служанка. Кёко обнимает дочь, что-то ласково говорит ей и передает в руки служанки. Та быстро уводит девочку.

Кёко остается. Она садится рядом с футоном, кланяется мне, радостно улыбаясь или, может быть, имитируя радость.

— О, Рин-сан ест!.. Я так рада!.. Рин-сан такая любезная!..

Я поняла, что умереть мне не удастся. Эта женщина нашла способ пресечь мои попытки. Моя воля оказалась слабей, чем воля этой женщины. Она настолько желала, чтобы я продолжала жить, что даже рискнула своим ребенком.

И я кое-как собралась с силами, чтобы жить дальше. Я стала приноравливаться жить среди этих людей, которые напоминали мне обитателей другой планеты, да к тому же считались моими врагами в этой бесконечной войне.

Потом, позднее — через несколько месяцев, — когда я начала немного говорить по-японски, жизнь этой семьи стала наполняться смыслом в моих глазах, а окружающие люди индивидуализировались достаточно для того, чтобы я могла определить свое к ним отношение.

Японскому языку я научилась от Юки. Считалось, что я учу ее английскому и французскому, но на самом деле все было наоборот: она заставляла меня играть с ней, и во время этих игр я и набиралась от нее новых выражений.