Семья Рин

Однажды Кёко и мать Акито вызвали меня в главную комнату, где они принимали гостей — двух довольно европеизированных японцев. Они были представителями местной киностудии и явились к нам с необычным предложением: они, мол, прослышали, что в доме живет иностранка, и хотели бы привлечь эту иностранку для роли иностранки же в своей кинокартине. Так, по крайней мере, я поняла из тех слов, смысл которых с пятого на десятое доходил до меня из церемонного разговора с гостями.

Мэгуми-сан, взглядывая на невестку, стала рассказывать официальную легенду моего пребывания в семье: Рин-сан живет на положении учительницы; она обучает детей иностранным языкам.

— Мы хотим, чтобы дети имели представление о правилах жизни за границей. Война когда-то кончится, люди начнут больше ездить. Мы хотим подготовить детей к возможным поездкам за границу.

— Это совершенно правильное отношение к жизни, — почтительно поддакнул режиссер. — В некотором роде наша кинокомпания тоже хотела бы дать людям представление о жизни за границей. Именно поэтому мы пришли просить вас о помощи. Нельзя ли сделать так, чтобы ваша Рин-сан поучаствовала в съемках нашего фильма? Нам как раз нужна женщина с европейской внешностью. Европейцев сейчас так мало в Японии… Спасибо, что согласились выслушать предложение от нашей киностудии.

Возникла пауза. По взглядам, которые Кёко и Мэгуми-сан бросали в мою сторону, я наконец поняла, что все присутствующие в комнате ждут, чтобы и я высказалась о предмете разговора. Как обычно, я совершенно растерялась. Я не знала, следует ли мне согласиться или отказаться. Все японские слова мигом вылетели из головы.

Чтобы скрасить замешательство, Кёко сказала:

— Прошу простить нас, но Рин-сан пока еще не очень хорошо знает японский…

— Это не имеет значения. Для ее роли не требуется слов. Если бы вы убедили Рин-сан поучаствовать, я уверен, это было бы для нее хорошим опытом жизни в Японии, — ответил режиссер, обращаясь скорее ко мне, чем к Кёко.

Я наконец собралась что-нибудь ответить, но Кёко взяла инициативу в свои руки.

— Возможно, Рин-сан было бы интересно ваше предложение. Она пока еще не привыкла здесь жить. Я думаю, ее немного приободрят новые впечатления, — сказала она.

— Кроме того, обратите внимание, что за свое любезное участие Рин-сан могла бы получить от нашей студии некоторое материальное вознаграждение, — добавил режиссер.

Упоминание о «материальном вознаграждении» перевесило все колебания. Это были очень голодные времена.

— Скорее всего, Рин-сан согласится помочь вам, — решительно сказала Кёко.

Даже для такой влиятельной семьи продукты, которые я могла заработать своей внешностью белой женщины, были бы большим подспорьем.

Я сижу перед зеркалом в гримерной студии с видом человека, покорившегося судьбе. Гримерша готовит меня к съемкам, энергично насаживает парик, подпудривает, подводит глаза. Я снова кажусь себе безжизненной куклой, которую каждый может вертеть как вздумается, по своему соизволению.

На съемочной площадке очень жарко. Режиссер тоже обращается со мной, как с куклой: дает краткие отрывистые указания, в какую сторону пойти, куда посмотреть, какое сделать выражение лица. Как обычно, я теряюсь в незнакомом шумном месте, становлюсь неловкой, путаюсь — даже опыт ночного клуба куда-то моментально исчезает, как будто его и не было. Картина будет слабенькой, проходной; ее делают по заказу идеологического отдела. Но японцы выкладываются изо всех сил. Кадры с моим участием даются нелегко и мне, и другим. Когда съемка заканчивается, режиссер благодарит меня, даже хвалит, но я вижу по его лицу, что он намучился со мной и рад поскорее распрощаться. Я, собственно, и не рассчитываю получить чье-то признание или вызвать чьи-то дружественные эмоции.

Откуда-то со стороны кто-то громко хлопает и что-то кричит. Я сперва не обращаю внимания, думая, что это не ко мне. Но аплодисменты и поощрительные возгласы не прекращаются. Я смотрю туда, откуда они доносятся, и вижу в дальнем конце площадки Кёко с детьми.

Когда я замечаю их, Кёко радостно улыбается, машет мне рукой и хлопает еще сильней, заставляя детей тоже махать и хлопать. Я чувствую, что у меня перехватывает горло от внезапно подступивших слез. Почему-то именно в этот момент я глубоко осознаю, насколько Кёко добра ко мне. Совершенно беспричинно добра.

Я всегда сторонилась ее до этого момента, как бы доброжелательно она ни относилась ко мне. Я никогда не верила в ее искренность. Неизвестно, что у этих восточных женщин на уме. Они могут вам улыбаться, но на самом деле желать вам смерти. Тем более если такая женщина — жена человека, который высказал намерение сделать вас своей любовницей. Я ведь и сама выросла в дальневосточной Азии и кое-что знаю о таких вещах. Даже когда Кёко подговорила своего ребенка подойти ко мне с миской еды, я не поверила, что она желает мне добра. На свете есть слишком много ревнивых женщин, которые готовы пожертвовать даже своим ребенком лишь ради того, чтобы найти способ усыпить бдительность соперницы. Китайская любовница моего отца была именно такой, если верить рассказам матери.

Кёко, конечно, взялась с детьми сопровождать меня на киностудию, чтобы присмотреть за мной, но я отнеслась к этому настороженно. Мало ли, может, она просто хотела проследить, не сбегу ли я по дороге и не оставлю ли семью без «материального вознаграждения», обещанного представителем отдела пропаганды, или не ляпну чего-нибудь случайно на английском, в то время как все уверены, что Эмилия Рихтер говорит только по-немецки. Но когда я увидела, как она усердно хлопает и радуется моим скромным успехам, моему удачно завершенному труду, в моем сердце что-то сместилось. Я просто поверила ей — да и все. Точно так же как я поверила Вере и Джейн. Они и Кёко относились к разряду безусловно добрых людей, которым подобные мне создания должны доверяться без лишних раздумий, помогать во всем, поддерживать во всех начинаниях, везде следовать за ними.

Я слабо улыбнулась ей в первый раз — когда она изо всех сил хлопала и поощряла меня издалека и заставляла своих детей тоже хлопать моим ничтожным актерским потугам. Мне пришлось подавить слезы — слезы стыда. Мне было стыдно за себя. Мне было стыдно, что я вела себя, словно животное в дикой природе, не умея распознать доброе отношение.

Когда мы вернулись домой, Кёко с торжествующим видом предъявила домочадцам большую жестяную коробку с продуктами — оплату моего участия в съемках. Такое событие не могло пройти незамеченным.

— О!.. Рин-сан столько заработала!.. Здесь столько вкусного!.. Мало кто может заработать столько в такое трудное время! — триумфально приговаривала Кёко, распаковывая коробку на столе в кухне в присутствии всей семьи.

Я стояла тут же, рядом с заработанным, как живое свидетельство, предъявляемое всякому, кто желал бы узнать о происхождении этих продуктов.

— Пожалуйста, примите это от меня… Я буду рада, если вы будете есть всю эту еду. Пусть она достанется всем… — смущенно, на ломаном японском сказала я.

Дети были первыми, кто проявил активный интерес.

Юки подошла и стала рассматривать содержимое коробки.

— А что там?.. — спросила она, потянувшись к упаковкам с булочками из прессованного риса с водорослями.

— На, возьми и съешь, Юки-чан. Рю-кун, иди сюда. Ты тоже поешь немножко. — Я протянула детям по булочке.

Они цапнули их и мигом унеслись из кухни, словно маленькие зверьки, которым посчастливилось удачно ухватить добычу. Их непосредственность сняла неловкость взрослых. Женщины принялись разбирать коробку и хвалили меня за старания на благо семьи.

— Нам повезло, что Рин-сан живет с нами и заботится о нас, — энергично восхищалась Кёко, побуждая окружающих сказать доброе слово о моих достижениях.

— Рин-сан хорошо потрудилась. Она выполнила важную работу. Рин-сан очень способная, — сказала старая служанка. Она терпеть меня не могла, но в тот раз похвалила скрепя сердце.