Ленинград, Тифлис

Вета показала свои переводы Леве. Он исправил несколько неудачных выражений. Отложил несколько листочков. «Мне как-то попался сборник балканского фольклора. Там есть что-то подобное. Я обязательно его разыщу. Ты знаешь, есть такая теория — бродячих сюжетов?..»

Прочитав Ветины переводы, Лида сильно возбудилась.

— Слушай сюда, деточка! Это же чистый Бахтин! Карнавальная культура, мелодика гротеска! Амбивалентность образов!

— Что такое амбивалентность? — спросила Вета.

— Двойственность переживания. Когда один и тот же объект вызывает противоположные чувства: благословение и проклятие, хвалу и брань, любовь и смерть…

«Семинарии» Бум проводил у себя на квартире на Васильевском. В кабинет набивалось человек двадцать. Рассаживались вдоль книжных шкафов. Сам Бум сидел за письменным столиком в углу, над ним как иконы висели портреты Шкловского и Ахматовой.

Студенты приходили на семинарии, как на праздник. Приносили вино, конфеты. Сегодня праздника не получилось. Бум был мрачен.

Когда все собрались и разговоры стихли, Бум откашлялся, постучал карандашом по стаканчику.

— Господа, у меня пренеприятное известие. Серьезно опасаюсь, что в ближайшее время нас прикроют…

— Виктор Михайлович шутит и, как всегда, неудачно, — с места сказала Лида.

Бум ее не поддержал.

— Сегодня у нас был Ученый совет. К нам приехал некто Корытов из Наркомпроса, представил нового директора. Это Генрих Иванович Штольц, историк искусств из Киева. Человек, судя по всему, порядочный, но бесхарактерный. Вместе с ним прибыл Пыжов, он будет у нас «выправлять» партийную линию…

Бум несколько минут молчал, собирался с мыслями.

— А потом было самое забавное. Вся троица, точнее Корытов и Пыжов, Штольц лишь поддакивал, стала приводить нас к присяге…

— К какой присяге… что за бред, — громко сказал Лева…

— Нам предложили торжественно отречься от буржуазного формализма и присягнуть на верность марксистскому социологическому методу…

— Ну и что?

— Ну и присягнули… Все, кроме меня…

В комнате стало очень тихо. А потом опять Лида:

— Виктор Михайлович, не тяните, что было потом?..

— Потом были оргвыводы. Нам указали, что кадры института засорены классово враждебными элементами, буржуазными формалистами…

Лида громко закричала:

— Мы с вами, Виктор Михайлович! Мы вас не оставим, не предадим!

Студенты одобрительно загудели…

Бум опять постучал карандашом по стаканчику.

— Киндер, ша! Работа семинария продолжается. Вета, ваше слово.

Вета собрала свои бумажки и стала говорить. Сперва сбивчиво, потом все уверенней. Пока говорила, несколько раз взглянула на Бума. Он сидел, откинувшись на стуле, прикрыв глаза рукой.

«Не слушает», — подумала Вета.

Бум открыл глаза.

— Прочитайте, пожалуйста, эту песню по-армянски.

Вета прочитала несколько куплетов.

— Кажется, вам удалось передать ритм, — сказал Бум.

Вета закончила, собрала свои записи.

— Что скажут господа семинаристы? — спросил Бум.

Первой выступила Лида.

— Это замечательно. Мы впервые обратились к фольклору… Вета блестяще доказала универсальность категорий Бахтина…

Ее поддержал Лева.

— Я особенно хочу подчеркнуть, что у Веты потрясающее чувство слова…

Бум подытожил.

— Семинарий рекомендует работу Дадашевой в печать в издательстве «Academia». Редактором назначаем Лиду Файнберг… Учитывая обстановку, рукопись следует подготовить в кратчайшие сроки…

* * *

… После свадьбы Вета переехала к Даниле в его квартирку на Зверинской улице. Квартира эта занимала мансарду большого доходного дома и состояла из мастерской с окном во всю стену и спальни с умывальником. Из окна был виден шпиль Петропавловского собора и деревья Зоологического сада. В мастерской стояли Данилины работы: эскизы декораций, виды Петроградской стороны, женская натура.

Так получалось, что Вета и Данила виделись только поздно вечером и ночью. Данила работал в театрах — оформлял спектакли в Мариинке и в Малеготе — Малом оперном. Часто приезжал после окончания спектаклей. Они пили вино, ели фрукты — их привозил Данила. Готовить Вета не любила, да было и негде: в квартире не было плиты.

Данила был к ней внимателен и нежен. Часто делал подарки: духи, косметику.

— Откуда это у тебя? — спрашивала Вета.

Данила отшучивался.

— Так. Достал…

Когда Вета уезжала утром, Данила спал, по-детски причмокивая губами.

Днем, в Публичке, отрываясь от рукописи, Вета смотрела в окно на заснеженный Екатерининский сад и думала о Даниле. «Вот мы женаты, спим в одной постели, а я его совсем не знаю…»

Как-то раз она вернулась домой, на Зверинскую, раньше, чем обычно. В квартире никого не было, но Вета сразу почувствовала, что совсем недавно здесь был Данила, и не один, с женщиной. Пятна от вина на скатерти, наскоро застелена кровать. Она провела рукой по простыне. Ей показалось, что простыня еще теплая.

Данила приехал поздно. Он был подшофе. Данила много пил, но пьяным его Вета видела редко. В состоянии опьянения у него стекленели глаза и злобно кривился рот. На этот раз Данила был пьянее, чем обычно. Он молча разделся и лег, повернулся лицом к стене.

Вета не могла заснуть. Лежала с открытыми глазами, смотрела в окно, на кусочек желтоватого петроградского неба.

Часа в три Данила встал, подошел к умывальнику, налил себе воды. Сел на кровать.

— Ты не спишь?

— Нет, — ответила Вета, — не сплю.

— Ты чем-то недовольна?

Вета натянула на себя одеяло. Сказала тихо:

— Почему здесь? В моей постели?..

Данила встал. Прошелся по комнате. Зажег папиросу.

— Я тебя понимаю… Ты права… Так нельзя…

Он лег на кровать, прижался к Вете.

— Я честно хотел это бросить, завязать. Я не могу. Это сильнее меня…

Вета чувствует, как у нее бьется сердце. Ей хочется заткнуть уши, убежать. А Данила все говорит, говорит…

— Эти короткие встречи, мимолетная близость… Как стакан воды, когда хочется пить… Каждый раз я говорю себе, это в последний раз… Проходит две недели и опять томится кровь… случайный взгляд, улыбка… я схожу с ума… меня поманят, и я бегу, забыв все на свете…

Небо за окном розовеет, а Данила все говорит.

— Я как-то видел сон… Будто мы в театре, на сцене… а вокруг нас женщины голые, и все они зовут меня. Я к ним не иду, я держу тебя за руку. Мы идем среди этих женщин, ты не смотришь на них, и вид у тебя гордый. А потом что-то случилось, ударил гром, и заиграла музыка. Я обернулся, а тебя нет…

Данила заснул под утро. Тут же затрещал будильник. Вета встала, оделась. Уходя, она обернулась. Данила мирно посапывал, его золотые волосы разметались по подушке.

* * *

…Морозным февральским утром Вета и Лида вышли на перрон Октябрьского вокзала. Лиде нужно было в Москву по издательским делам: поработать над рукописью с Осей Бликом.

— Поехали со мной, — предложила она Вете. Вета в Москве никогда не была и согласилась с радостью.

После ровного и причесанного Ленинграда Москва поразила Вету безалаберностью. Благородные особняки соседствовали с деревянными развалюхами и безликими многоэтажными монстрами. Одетые по последней моде денди шли под руку с золоторотцами в шубах на голое тело. Москва захлебывалась в чаду автомобилей, надрывалась матом ломовых извозчиков.

Они вышли на Каланчевскую площадь, зашли в кабак. Несмотря на ранний час, за одним из столиков было оживленно — там кутила, как видно с вечера, компания прилично одетых людей с испитыми лицами.

Появился половой:

— Дамы желают откушать?

— Расстегайчики имеются? — спросила Лида.

— А как же-с, — оживился половой. — Желаете с семгой, со щучкой?

— Неси со щучкой, — распорядилась Лида. — И сбитня московского!..

…Перед ними остановился извозчик.

— Мамзели, подвести?

Они забрались в коляску. Лида сказала: