Ленинград, Тифлис

Вета с мольбой посмотрела на Нику:

— Может быть, ты… Я тебе верю…

Ника покачал головой.

— Нет, Вета. Мне нельзя.

* * *

…В первый раз Марк увидел Юлю зимой 1936-го, в столовой, в доме на Березовой. Ровно в двенадцать лабораторию во флигеле закрывали на ключ, и все отправлялись на обед — тропинкой, между сугробов — в главное здание. Марк обычно садился в сторонке, раскрывал газету и, не отрываясь от нее, быстро проглатывал дежурное блюдо — голубцы или сырники со сметаной. Но в тот раз он почувствовал на себе чей-то взгляд. Отложил газету, посмотрел по сторонам. За столиком у окна, там, где всегда щебетали девицы, он увидел новое лицо. Блондинка с острым носиком смотрела на него большими серыми глазами. Марк почувствовал неловкость. Быстро доел сырники, проглотил стакан холодного компота, засунул газету в карман и пошел к выходу. У дверей он обернулся. Блондинка все еще смотрела на него и улыбалась.

А на следующий день Марк увидел ее в лаборатории. Ее привел Кребс.

— Познакомьтесь. Наша новая чертежница. Будет работать с вами вместо Людмилы Васильевны.

Марк протянул руку.

— Очень приятно. Как вас зовут?

— Меня зовут Юля. А вы Марк?

— Откуда вы знаете?

— Мне о вас рассказали девочки… Я вас видела в столовой… Вы знаете, это очень вредно — читать во время еды…

Марк не ответил. Он не любил, когда ему делали замечания.

Работала Юля быстро и умело. Чертежи приходили в срок и почти без ошибок. Юля неплохо рисовала и даже сочиняла стихи. Часто сотрудники лаборатории находили у себя на столах смешные шаржи со стихотворными посвящениями. Марк был изображен поглощающим огромную булку, завернутую в газету, из которой выползал таракан. Все, кроме Марка, долго смеялись. Вскоре Юлины таланты были замечены, и профорг Нудельман привлек ее оформлять лабораторную стенгазету.

Как-то весной у них было срочное задание, они засиделись в лаборатории допоздна — нужно было выправить чертеж. Сдали чертеж на синьку, расписались в книге, отметили пропуска на вахте. Вышли на Березовую аллею, пошли в сторону Каменноостровского. Долго стояли на остановке. Трамвая не было.

— Идемте пешком, — сказала Юля.

Когда они добрались до Троицкого моста, Марк спросил:

— А где вы живете, Юля?

— Я на Гороховой. А вы?

— Мой дом уже позади. Я вас провожу… Вы не торопитесь?

Они перешли Неву и по Садовой добрались до Гороховой.

— Вот мой дом, — Юля остановилась у трехэтажного дома с облупившимся фасадом, — моя квартирка там, во дворе. Спасибо, что проводили.

Она протянула Марку руку в шерстяной перчатке.

Марк не уходил.

— Юля, давайте поедем в Детское Село…

— Когда?

— Да хоть в воскресенье.

— В это воскресенье не могу. У меня соревнования по лыжам. В ЦПКиО.

— Тогда в следующее…

— Мы договоримся. Пока!

Юля исчезла в темной подворотне.

В Детское они выбрались только в апреле. День был теплый и солнечный. На Юле была лыжная шапочка, короткая курточка с меховым воротничком, меховые сапожки. Марк взял с собой «лейку» и все время делал снимки. Юля на фоне Екатерининского дворца. Юля у Камероновой галереи, Юля у Плачущей девы. Они обошли Большой пруд, прошли Турецкую баню, вышли к Мраморному мосту. Марк попросил Юлю встать у перил.

— Я сниму вас снизу, со льда, будет очень эффектный кадр.

— Не выходите на лед. Провалитесь! — крикнула Юля.

Марк ее не услышал. Он спустился по крутому откосу, ступил на лед. Лед показался крепким. Марк шел, медленно переставляя ноги, чтобы не поскользнуться. Выбрал место получше, как раз посередине канавки. Юля сняла шапочку. На солнце ее волосы отливали золотом.

Марк поднял камеру. Лед у него под ногами треснул, и он стал уходить в черную воду. Первой мыслью у Марка было не замочить камеру. Он поднял ее высоко над головой.

Юля что было силы закричала:

— Помогите!

Ее не услышали. Парк был пуст.

Юля подбежала к берегу. Марк стоял по пояс в воде, высоко подняв руки с камерой. Он был очень бледен.

Юля стала медленно идти по льду в сторону Марка. Лед трескался у нее под ногами. Юля легла на лед и поползла.

— Подходите ближе. Дайте мне руку.

— Я не могу двинуться, — сказал Марк, — ноги увязли в иле.

Юля подползла ближе и схватила Марка за руку. Он не выпускал камеры. Юля медленно потащила Марка к берегу.

Когда они выбрались на берег, солнце уже садилось. Они сидели на берегу, мокрые и грязные, прижавшись друг к другу, пытались согреться.

— Вам нужно срочно выпить водки.

— Я не пью водки, — сказал Марк.

Юля зашла в гастроном, купила «мерзавчик». Пили они по очереди, прямо из горлышка.

В поезде Марк не отпускал Юлиной руки.

— Я вас очень люблю, Юля. Будьте, пожалуйста, моей женой.

— Я подумаю, — ответила Юля.

Расписались они в июне в Петроградском ЗАГСе, на улице Скороходова. Свадебный пир был у Мишеньки. Раздвинули большой стол. Мишенька извлек с антресолей припрятанное после революции столовое серебро. Марк волновался, как примут его новые родственники. Юлин отец, Федор Федорович, был механик, всю жизнь проработал мастером на Балтийском заводе. А мама — из крестьян.

Тесть по случаю торжества приоделся: шелковый галстук, целлулоидный воротничок, накрахмаленная манишка. Приняли родителей невесты хорошо, тем более, тесть, по выражению Кати Гросс, оказался «отъявленным контриком». Подвыпив, Федор Федорович осмелел:

— Ну что они со страной сделали!.. Разворовали, разбазарили… Нельзя нам без хозяина, нельзя…

Мишенька, сам уже пьяненький, соглашался:

— Именно нельзя, без хозяина и без городового…

Паша не выдержал, встрял:

— Ну что вы, господа, нельзя же так… Широкая демократия предполагает…

Выпили еще, и на Федора Федоровича напало слезливое настроение. Он обнял Мишеньку, расцеловал в обе щеки:

— Нет, что ни говори, брат, и среди евреев попадаются приличные люди.

Мишенька, будучи православным, к евреям себя не причислял.

— И не говори, Федор Федорович, не говори. Да и среди нас, русаков, сволочей в достатке…

Тесть гнул свое, повернулся к Юле:

— И Маркушка твой душа-человек, хоть и еврей…

— Он армянин, папа, — быстро сказала Юля.

— Этта, Юлька, один черт!

Юля сделала знак матери:

— По-моему, вам пора домой…

Медовый месяц Марк и Юля провели в деревне Шапки, под Тосно. У Юлиных родителей с довоенных времен там был домик. Пристройка при большой крестьянской усадьбе, которой когда-то владел дядя Семен, Юлин крестный. В коллективизацию дядю Семена раскулачили. Его и пятерых его сыновей выслали на Север, в Ухту. В доме поселили пропойц из комитета деревенской бедноты. Дядя Семен вернулся год назад, постаревший и спившийся. Сыновья разбрелись по России.

По случаю приезда молодых деревня пила три дня. Во дворе поставили огромный стол. Нанесли видимо-невидимо самогона, соленых грибов, дымящихся горшков с картошкой. Надрывались гармошки, нестройно пели бабы. Марк старался не пить, но два стакана самогона в него влили почти насильно. У него закружилась голова. Он встал из-за стола, его сильно качнуло. Он с трудом добрался до изгороди, долго блевал в бурьян, держась рукой за трухлявый штакетник.

Ночью он проснулся. Мучительно болела голова, хотелось пить. Рядом ровно дышала Юля. Из окна доносился лай собак и протяжные переливы гармошки.

* * *

…Когда ранней весной 1937-го Вете позвонили из кооператива и сказали, что нужно срочно вселяться, Данилы, как всегда, в городе не было. Он оформлял спектакль в Новосибирске, там открылся театр оперы и балета. Перевозил Вету Марк, ему выделили грузовичок и двух краснофлотцев. Выглядел Марк усталым — в начале зимы Юля родила сына, Федю. Жили все они в одной комнате в Мишенькиной квартире на Каменноостровском (теперь он назывался Кировским). По ночам Федя спал плохо, просыпался каждый час. Марк уходил на работу рано утром, злой и невыспавшийся.