Пуля, Заговорённая...

Канев Андрей

Пуля, Заговорённая…

(Жакан)

Глава 1

Путь в неизвестность

Сознание возвращалось какими-то урывками. То толкало в бок чем-то твёрдым на ухабах дороги, то снова окуналось в тёмную ночь. Что с ним произошло, и куда его везли — вот два вопроса, которые всплывали из небытия вместе с замутнённым сознанием. По всему чувствовалось, что везли в горы, это можно было определить по углу наклона уазика-буханки, по надрывному на некоторых участках дороги рёву машины.

Тело, скрученное накрепко какими-то толи верёвками, толи жгутами, болезненно откликалось на каждую встряску. Во рту пряно ощущался раскисший от слюны валик скомканной ткани. Когда сознание вернулось окончательно, он приоткрыл левый слипшийся глаз, правая сторона головы упиралась в шаткий пол «уазика», и постарался осмотреться. Вокруг царила непроглядная темнота, изредка нарушаемая несколькими огоньками от сигарет. Лежавший на полу мог лишь болезненно ощутить своими рёбрами обутые в войсковые берцы ноги сидящих в салоне «буханки».

Последнее, что вспоминалось, это шашлычня на рынке в Гикало. И зачем он поехал туда на машине этого совсем незнакомого парня? Всего-то пошёл поесть пельменей в пельменную Толстой-Юрта. А тут этот подсел, сказал, что из комендатуры. И уговорил съездить развеяться, шашлыка поесть хорошего…

На улице майская жара, в шашлычне угарный смрад перегоревшего курдючного жира. И что он попёрся туда один, без сопровождения и прикрытия. Хотелось побыть наедине с самим собой, подумать о том, что случилось, прикинуть свою жизнь на будущее. Местный галдёж на неродном русскому сердцу языке, души не затрагивал, мыслить не мешал, а лишь обострял чувства.

Так… Он сидел один, пил пиво и ел пережаренный вонючий шашлык… В небольшом прогорклом зальчике на несколько засаленных курдючным жиром столиков, кроме него сидели ещё несколько местных. Они не пили, а только ели… Как же звали этого парня? Нет, не вспомнить…

В шашлычне он встретил своих знакомых чеченцев. Взял у них бутылку водки… Вартанов сказал:

— Я водяру пить не буду.

Тот парень закручинился:

— Так нельзя, местных обидим, ног отсюда не унесём.

Потом к ним ещё кто-то подсел… Весёлый такой, предлагал ещё водки жахнуть, вроде кто-то русский в военном камуфляже, по крайней мере, внешность у него была славянская… А тот первый куда-то пропал. Мысли тогда уже стали путаться.

Что-то в этом весельчаке сразу не понравилось… Какое-то у него лицо было смазанное, вот и сейчас в один фейс не собирались воспоминания нечётких очертаний физиономии… хохла! Вот оно что, это был украинец, точно, причём западник, со свойственным этим полуполякам-полуукраинцам нацменским говорком. Кажется «гость» сказал, что тоже служит в Грозненской комендатуре и подвезёт вечером Эдика в Горячеисточненскую… Он согласился с ним выпить, налили водки в пивные кружки, жахнули за победу русского оружия… Как же его звали? Тоже не вспомнить…

А потом память словно обрубило…

Машину снова резко качнуло и подбросило. Из лёгких лежащего вырвался непроизвольный сдавленный кляпом стон:

— У-у-г-х-х-ы…

— Очнулся, гоблин… — прозвучало сверху, с гортанным кавказским акцентом, и чья-то берца жёстко упёрлась ему в затылок. Сознание вновь отключилось.

Сколько прошло времени, определить было нельзя. Мир вокруг сгустился, словно ночная темень. Такие ощущения промежуточности двух миров живого и мёртвого ему, лейтенанту милиции Эдуарду Вартанову, пришлось испытать лишь однажды, в раннем детстве.

Он, как сейчас помнил, что родители в тот день в очередной раз грызлись. Отец завалился домой пьяный и злой. Мать, женщина не робкого десятка, ругала его на чём свет стоит и всё норовила шарахнуть тем, что попадётся под руку. Эдику Вартанову, семилетнему пацану, эти склоки надоели под самую завязку. Не поспишь, уроков не приготовишь… Да и на улице что делать — мороз ещё тот, даже собаки из своих конур носа не кажут.

Вартановы занимали одну из двух однокомнатных холупок финского щитового домика, давно уже чуть не по самые окна вросшего в землю. А снега за зиму наметало столько, что отцу приходилось прочищать в сугробах глубокие траншеи, чтобы добраться до дровяника или бани. Мальчик уже сходил за дровами на утро, принёс два ведра колодезной воды, а родители всё не успокоились. Поносили друг друга последними словами. Эдька разулся было в прихожей, стал стягивать с худых плеч старую фуфайку, тяжёлую от куделей снега и льда на спине. В этот момент мать и заметила его. Глаза её нехорошо сверкнули:

— Явился, — заорала она на мальчишку, — подлюка ты этакая! Только и знает шляться. А дома воды нет ни капли, дров не занесено.

От обиды на материнскую несправедливость у Эдьки перехватило горло:

— Так я же только что…

— Не ори на мать, гадёныш! — пьяно взвился на сына притихший было на диване отец. — Ни хрена дома не делаешь, только жрёшь!

Мать уже не обращала внимания на Эдика, она снова переключилась на мужа:

— Ты уж больно заработался, лодырь, в бане угол у печки обвалился, а ему всё трын-трава…

И понеслась ругань по старым кочкам новым кругом. Слёзы выступили у Эдика на глазах. Но он не дал им воли. Только заиграли по взрослому желваки на скулах. Да в глазах родилось презрение к этим двум самым родным на свете людям. Людям, которые ненавидели его по общей для них обоих причине. Как узник ненавидит наручники за то, что невозможно развести руки в разные стороны и потянуться, как следует с хорошим зевком во всю пасть.

«Уйду. К чёртовой матери уйду от них, — с яростью подумал тогда Эдик. — К деду пойду в кочегарку. Он как раз сегодня ночью дежурит…» Мальчик снова натянул на себя фуфайку, ловко свернул из портянок по кукле на ногах и сунул их в валенки. Надевая на голову кроличью ушанку, буркнул остервенелым в своей ругани родителям:

— Я к деду… — и выскочил на мороз, навешивая на ходу на плечи истёршийся школьный ранец.

Глава 2

Изоповы страсти полковника Николая

Войсковой разведчик Николай за ликвидацию банды боевиков Ночного волка Исы Ахъядова и предотвращение терактов в Сыктывкаре и Иваново получил третью полковничью звезду, чем очень гордился. Но продолжал носить подполковничьи погоны — резон в этом был следующий, во-первых, незаметнее передвигаться по территории, увы, не совсем дружественного России внутрироссийского региона, во вторых, люди идут на контакт с подполковником веселее, чем с полковником.

Он ехал на своей бронированной «Ниве», замаскированной под обычную штатную машинёнку «Чеченнефти» на очередную «стрелку» со своим информатором шашлычником Исмаилом на центральный рынок в Гикало, и думал об этом старом лисе.

Исмаил Мерзоев с компетентными органами дело имел еще при советской власти. Сейчас ему было уже под семьдесят. Что-то очень страшное произошло с его участием в середине пятидесятых годов. Что-то такое, что до сих пор саднило душу человека и не давало ему покоя, не давало ему основания для того, чтобы с вершины своих мудрых лет взять да и послать на три русские буквы этого фраерка в погонах Николая. С тех пор его так и передавал из рук в руки заезжавший в Чечню служивый люд по потребам государства Российского. Когда Федор пропал почти на три месяца из его поля зрения, перестал захаживать в шашлычную и звонить, Исмаил было, уже подумал, что всё, ярмо на шее рассосалось само собой. Однако, как, оказалось, рано радовался старый чеченец. За Федором, вон, заявился Николай, а после него кто появится, может, Петр какой-нибудь…