Ленинград, Тифлис

Сперва к нему относились настороженно, даже насмешливо. После того, как раза два он сделал толковые предложения, отношение к нему стало меняться к лучшему. Марка зауважали, когда выяснилось, что он знает языки. Помимо французского, которому Марка в детстве обучили швейцарские бонны, Марк свободно читал по-английски. Как-то к ним в лабораторию пришел Кребс с толстой папкой в руке.

— Нужно заказать перевод.

— Можно я посмотрю, — сказал Марк. Взял из папки статью и стал переводить «с листа».

— Молодец, — сказал Кребс, — через неделю попрошу подготовить реферат…

Лаборатория, в которой работал Марк, была в ведомстве РККФ — рабоче-крестьянского Красного флота. Эта лаборатория разрабатывала чувствительные акустические приборы, они должны были засекать на большой глубине вражеские подводные лодки. Такие исследования проводили все морские державы, и везде эта работа считалась секретной. В той папке, которую Кребс передал Марку, на некоторых статьях не было выходных данных. Марк догадался, что их раздобыла разведка.

Для работы над переводом Марку выделили особую конторку. В конце дня все бумаги и черновики нужно было сдавать в Первый отдел. Там их тщательно нумеровали, подшивали и скрепляли сургучной печатью.

В июне Кребс взял Марка с собой в Кронштадт. Нужно было испытать прибор в море.

Марка поселили во флотской казарме, выдали тельняшку, морскую робу, пилотку. Тральщик отваливал от стенки на рассвете, когда над водой поднимался холодный туман. Пока корабль бороздил воды Маркизовой лужи, Марк сидел с прибором в носовом отсеке, следил за показаниями осциллографа, прислушивался к дроби морзянки в радиотелефонах. Выходил на палубу к вечеру, смотрел, как солнце медленно опускалось за невидимый горизонт.

* * *

…Аборт Вете делал старый приятель Жоржа — доктор Абрамянц в гинекологической клинике Тифлисской горбольницы. На всякий случай ей заготовили справку: «гражданка Дадашева оперирована по причине обострения хронического аппендицита».

Операция прошла благополучно, без осложнений. В больнице Вета пролежала еще неделю. В Тифлисе было очень жарко, в палате открыли все окна. Соседки по палате непрерывно что-то ели и судачили о домашних делах.

Вета ни с кем не разговаривала. Лежала неподвижно и, не отрываясь, смотрела в окно. Во рту у нее было сухо, и ей все время хотелось пить. Учебу она решила бросить и в Ленинград больше не возвращаться. Но и в Тифлисе оставаться она не могла. «Куда-нибудь уехать… Может, в Москву…» Она вспомнила «Трех сестер» и улыбнулась: «В Москву! В Москву!»

Наконец, ее выписали. Она натянула на себя смятое платье, посмотрела в зеркало. «На кого я похожа… Бледная немочь… Одни глаза…» Вета медленно спускалась по лестнице. У нее дрожали ноги.

Когда она вышла в вестибюль, со стула встал высокий молодой человек. Вета его не узнала — в вестибюле было темно. Молодой человек подошел к ней и позвал ее:

— Вета. Это я — Лилиенталь…

— Господи, Левушка! — Вета прижалась лицом к Левиному плечу и громко зарыдала.

Лева прожил у них неделю. Его поселили в бывшем кабинете Жоржа. Вета водила Леву по Тифлису, показала Авлабар. Два раза они были в Грибоедовском театре.

Однажды, когда они были одни, Лева сказал как бы невзначай:

— Бум назначил твой доклад на октябрь.

— Какой доклад? — не поняла Вета.

— Доклад об армянской поэзии. Бум говорит, это — замечательная тема.

Вета помолчала.

— Ты знаешь, Лева, я решила бросать институт…

Лева вскочил и забегал по комнате.

— Не смей так говорить, Вета! Ты — самая одаренная из всех нас… Ты самая, самая…

Лева опустился на колени и стал целовать Ветины руки.

— Вета, я очень прошу тебя! Вета, выходи за меня замуж…

Лева положил голову Вете на колени, а она стала гладить его вихрастые светлые волосы…

…А в сентябре, в Ленинграде, Вета вышла замуж за Данилу. Он появился в ее комнате рано утром. Вошел без стука. Вета была в постели.

— Одевайся. Поехали.

— Куда? — спросила Вета.

— В ЗАГС.

Вета сама удивилась своему спокойствию.

— Ты опоздал, Данила. Я уже обещала Леве.

Данила сел на кровать. В руке у него что-то блеснуло.

— Если ты не согласишься, я перережу себе вену.

— Режь! — крикнула Вета.

Из руки Данилы фонтаном брызнула кровь.

— На помощь! — изо всех сил завопила Вета, бросилась к двери, стала колотить в нее кулачками и босыми ногами.

Комната наполнилась людьми. Катя Гросс наложила на руку Данилы жгут. Смертельно бледный, Данила лежал на Ветиной постели и тихо постанывал…

* * *

…Свадьбу праздновали у Годлевских — в большой столовой. Как всегда, закусок было мало: всего две миски с салатом. Зато питья — водки и шампанского — хоть залейся. Гостей было много, и все время подходили новые. Был почти весь курс из зыбовского института, к вечеру появился Бум. Были художники — друзья Данилы. Часам к двенадцати пришли балетные — в Мариинке закончился спектакль.

Марк пел чувствительные романсы, подражал популярному тенору Николаю Печковскому. Лилиенталь пришел с большим букетом, произнес длинный и запутанный тост, потом бросил букет, закрыл лицо руками и убежал в ванную. Гости кричали: «Горько». Данила обнимал Вету за плечи и целовал. Губы у Данилы были сухие и горячие.

Вета смеялась, целовалась, танцевала, и ей все время казалось, что все это не с ней, что она где-то далеко и смотрит на себя со стороны. И все люди здесь, на ее свадьбе, были не настоящие, а ряженые, и обыденные вещи приобрели особый смысл. «Наверное, это и есть отстранение, — подумала Вета, — как у Шкловского…»

Большие часы в столовой пробили двенадцать, открылась дверь и вошла Акуба. Поцеловала Данилу, перекрестила Вету. Вета никогда не видела Акубу так близко: скуластое лицо, нос с горбинкой, большие серые глаза. Бум протянул Акубе бокал с водкой, она выпила водку залпом и разбила бокал об пол.

Заиграла музыка, кто-то из балетных подхватил Акубу, и они стали танцевать. Акуба изгибалась всем телом.

Музыка замолчала.

— Прочтите нам что-нибудь, — попросил кто-то Акубу.

— Я не читаю своих стихов, — ответила Акуба и поправила сбившуюся прическу.

Стало тихо и кто-то произнес:

Я пью за разоренный дом,

За злую жизнь мою,

За одиночество вдвоем,

И за тебя я пью, —

За ложь меня предавших губ,

За мертвый холод глаз,

За то, что мир жесток и груб,

За то, что Бог не спас…

Балетный встал перед Акубой на колени, протянул ей цветы.

Дверь распахнулась, и в комнату вошел высокий, очень худой человек с недобрыми глазами. Подошел к Акубе, схватил ее за руку.

— Ты пьяна, идем домой.

Акуба сжалась, свет в ее серых глазах потух.

— Я сейчас, Сереженька, я сейчас…

Сереженька вырвал из рук Акубы цветы, стал рвать их и разбрасывать по паркету.

* * *

…Медовый месяц Вета провела в Публичной библиотеке — готовилась к докладу. Первый раз с ней пришел Лева Лилиенталь. Показал ей свое любимое место — стол у окна в литературном зале. Проводила там Вета целые дни — приезжала к открытию, к девяти утра, уезжала, когда уже темнело и в Екатерининском саду зажигались фонари.

Вета разложила на столе свои тетради, там были песни, которые она записала в 1920 году, со слов Шушаник, беженки из Ани. Лева показал, где стояли словари, где найти справочные пособия. За месяц Вета перевела два десятка песен. Сперва она сделала точный подстрочный перевод. Потом постаралась подобрать рифмы, восстановить ритмику. Она разбила тексты по жанрам — свадебные, любовные, комические, заупокойные. Многие песни в жанры не укладывались: в свадебных — слышались горькие нотки, а в заупокойных — юмор.