Ленинград, Тифлис

Химию Марк не любил и с радостью согласился. Обмывали соглашение в небольшой портерной на Лопухинке. Сидели на мокрой верандочке, пили прохладное пиво из высоких стеклянных кружек. Напротив них остановилась пролетка, из нее вышел старомодный господин. Увидел Сашу Румянцева, приподнял котелок и засеменил дальше, к большому дому в глубине сада.

— Кто это? — спросил Марк.

— Академик Павлов, — ответил Саша. — Нобелевский лауреат.

После третьей кружки Саша разоткровенничался.

— Доша, а что ты думаешь делать потом, когда закончишь институт?

— Не знаю, Саша, я еще не думал…

— А зря, Доша, зря. Вот мне лично все ясно. Закончу и махну туда…

— Куда туда? — не понял Марк.

— Туда, — Саша сделал жест рукой, — в Европу…

— Почему, Саша?

— Плохо здесь, Доша. Плохо. А будет — хуже. Помяни меня, — хуже и страшнее…

…Однажды утром Марк шел на лекцию мимо привратника. Тот заметил Марка, помахал ему рукой:

— Вам письмо!

Марк разорвал желтый конверт. Внутри была записка, напечатанная на машинке.

«Просьба зайти 15 мая по адресу… комната №… 10 часов». Подпись была неразборчива.

Адрес был Марку знаком. Большой крашенный синей краской дом на Березовой аллее. Он несколько раз проходил мимо него, когда бродил по Каменному острову. В назначенный час он вошел в стеклянную дверь. Увидел надпись «Отдел пропусков». Протянул бумажку офицеру с синими петлицами. Тот сверился с записью в толстой книге. Передал Марку картонный квадратик. «Распишитесь здесь».

Вышел краснофлотец. Взял у Марка пропуск. Провел коридорами. Нажал на звонок. Дверь открылась. За столом сидел лысоватый человек в морской форме с орлиным носом и пронзительными голубыми глазами.

— Товарищ Дадашев?

Марк ответил по-военному.

— Так точно!

— Прошу садиться. Мне вас рекомендовал Вася Щукин. Моя фамилия Кребс.

* * *

…Стараниями графа Зыбова майским, почти по-летнему теплым днем Павловский дворец и Павловский парк были отданы на откуп служителям муз. Формальным поводом был праздник пролетарского искусства. Однако все знали настоящую причину: Тоныч сдавал дела. Уже несколько месяцев, как Луначарский подписал ему длительную командировку в Германию, а теперь пришла и виза из германского консульства.

С двенадцати часов в павильоне Росси играл камерный оркестр. Чуть дальше, в Круглом зале, там, где сходились аллеи, надрывался хор Пятницкого. На постаментах, у чугунных решеток, читали стихи поэты, пролетарские и не очень. В парадных залах дворца была развернута выставка «Художники Ленинграда — пятилетке».

Прием начался в шесть вечера. Зыбов с бокалом шампанского в руке стоял у входа в Итальянский зал. На нем был новый бархатный сюртук с розовым бантом, лиловый берет. Вета стояла в кучке студентов-словесников. Рядом с ней была Лида, называла ей новоприбывших.

— Этот почтенный старец, чем-то напоминающий святого Петра, — Замойский Фаддей Фаддеевич, филолог-классик. Он скоро уезжает на родину предков, в Польшу. Пришел попрощаться. А тот — высокий в очках — его сын, Адриан Аскольский, театровед. А вот — Сергей Сергеевич Бранденбург, академик, индолог… Джемс Альбертович Смит… Курбитов… Тротти…

Гости все шли и шли. Вета заметила Фредерикса. Он увидел Вету, поклонился, сверкнул стеклами пенсне. Появились деятели Ленсовета в полувоенных френчах, их жены путались в длинных шлейфах.

Рядом с Лидой вырос высокий юноша с копной золотистых волос.

— Лида, представь…

— Вета, наша новая студентка… Вадим Данилов, он же Данила… художник… ученик Кустодиева…

— Бывший ученик, Лидочка, бывший…

Заиграла музыка, взорвались хлопушки; Зыбов выкрикнул:

— Бал-маскарад! Прааашу!

Гости, молодые и старые, как по команде, вытащили припасенные маски и пустились в пляс…

Вета оказалась в объятиях Данилы, и он повлек ее в картинную галерею. Здесь была полутьма, приглушенный свет канделябров, едва доносилась музыка. Они танцевали, и у Веты перед глазами мелькали картины; кавалеры и дамы подмигивали и загадочно улыбались ей со стен. Где-то в углу оказался столик, Данила схватил и ловко откупорил бутылку, сладкая пена потекла Вете в рот, залила глаза. Стало смешно и весело.

Они оказались в парке и побежали по мокрой аллее. Стемнело, стало зябко; от Славянки поднимался липкий туман. На аллее за Старой Сильвией рядами стояли статуи, заколоченные в деревянные футляры. Один из футляров оказался пустым. Данила забрался в футляр, протянул руку Вете. Она протиснулась, прижалась к Даниле, почувствовала на себе его руки. Ей стало на мгновение больно, словно по ее телу прошел электрический ток.

Когда они вернулись во дворец, там было пусто. Лежали перевернутые стулья, валялись пустые бутылки от шампанского. Данила повел Вету куда-то под лестницу, открыл потаенную дверь. Они оказались в маленькой комнате, заваленной холстами и книгами. Всю комнату занимал огромный ковер. Вета опустилась на ковер и закрыла глаза. Почувствовав Данилу, она привлекла его к себе, радостно ощутила, как он медленно погружается в нее. Ей показалось, что кто-то над самым ее ухом читает Брюсова:

Губы мои приближаются

К твоим губам,

Таинства снова свершаются,

И мир, как храм.

Мы, как священнослужители,

Творим обряд…

…В июле Вета поняла, что беременна. У нее была задержка на два месяца. Потом стало тошнить. Она записалась на прием в женскую консультацию. Дождалась своей очереди, вошла в белую комнату. Ее усадили в гинекологическое кресло.

Пожилая врачиха покачала головой:

— Поздравляю… Шесть недель…

Вета вышла на улицу, подошла к телефону-автомату. Набрала телефон, который ей когда-то дал Данила.

Незнакомый женский голос ответил:

— Вадим Николаевич в Москве. Когда вернется, не знаю.

Вета шла по Каменноостровскому. Было душно и жарко. Из подворотни пахло мочой и квашеной капустой.

Вета села на трамвай и поехала к Московскому вокзалу. Подошла к кассе, достала сумочку, пересчитала деньги. Протянула все, что было, в окошечко.

— Один плацкартный до Тифлиса.

Потом дала телеграмму отцу:

«Приезжаю послезавтра. Вета».

* * *

…В Первом отделе Марк заполнял бесконечную анкету: «Место рождения… социальное происхождение… служил ли в Белой армии… состоял ли в партиях… был ли исключен из рядов ВКП(б)…» Поставил число, расписался, передал в окошечко с надписью «Отдел кадров». Кадровик в синих нарукавниках внимательно прочитал анкету, поставил в нескольких местах птички.

— Вам позвонят.

Окошечко закрылось.

Прошло не меньше двух месяцев, прежде чем в дверь к Марку постучал Мишенька:

— Тебя к телефону!

В трубке металлический голос сказал:

— Вы должны явиться в завтра в 9.00 по адресу… Пропуск выписан…

Марка сразу провели в кабинет Кребса.

Кребс запер дверь на ключ, подошел к Марку вплотную и спросил свистящим шепотом:

— Почему вы не сказали, что вы из дворян?

Марк смутился:

— Карл Иванович, но вы не спрашивали…

Кребс расхохотался:

— Правильно, не спрашивал… Решил, что вы — закавказский пролетарий…

Кребс сел за стол и с удовольствием закурил трубку.

— Имел малоприятный разговор с чекистами… Мне сказали, что я устраиваю здесь дворянское собрание… Я ведь и сам… из баронов… Одним словом, за вас поручился.

Марк чувствовал себя неловко…

— Я виноват…

Кребс выпустил струю ароматного дыма.

— За это не извиняются… Думаю, мы сработаемся…

С этого дня у Марка началась трудовая жизнь. В институте он перевелся на вечернее отделение.

Лаборатория, куда определили Марка, занимала небольшой флигелек в глубине сада, чуть поодаль от синего дома. В лаборатории их было человек двадцать — инженеров, техников и чертежников. Марк был там самым молодым.